Глава Первая
В детстве все кажется огромным – старый двор, деревья, улица и люди, которые на ней живут. Дни тянутся бесконечно долго и наполнены особым светом – от восхода до заката солнца. Ночи похожи на приключенческие фильмы, в которых главный герой — ты. В детстве по ночам можно летать. Все необыкновенно яркого цвета – небо, цветы и трава, огромные дни сплетаются в месяцы и годы, а время течет медленно и самое лучшее всегда впереди.
Все чувства еще не притупленные, острые, все удивляет и вызывает восхищение.
Выйдя утром за порог, обращаешь внимание на подросшие кустики помидор, блеснувшее стеклышко в земле, курчавые облака, и другие, недоступные взрослым вещи.
Ценность имеют очень странные предметы и, может быть, именно поэтому мы так счастливы в детстве.
Самой яркой и колоритной фигурой моего детства была, без сомнения, баба Женя.
В те годы она казалась мне огромной, как гора, величественной и грозной.
У нее был нос с горбинкой, сросшиеся брови и черные глаза.
Баба Женя косила, поэтому слегка напоминала пирата. Она ходила с палкой, стук которой был похож на деревяшку Билли-Бонса. Тяжело опираясь на палку, баба Женя преодолевала огромные пространства, готовила восхитительные обеды и прожила до девяноста лет.
Вся наша дворня боялась бабу Женю. Поговаривали, что она может сглазить кого угодно, а уж ругалась она просто виртуозно.
Баба Женя умела гадать на картах и знала наговоры от плохого глаза. Во дворе ее звали «Ивановна» или «Мултышка» от никому непонятной фамилии Мултых, что означало, по словам бабы Жени «ружье».
У нас был огромный тенистый сад, который граничил с густонаселенным соседским двором.
Приготовив обед, баба Женя торжественно отправлялась на «тот двор», как его называли в народе.
На «том дворе» стояла большая деревянная скамья, заботливо застеленная покрывалом, на которой по вечерам собирались все соседи.
Иногда народа было так много, что приносили приставные стулья.
В то время люди еще не смотрели телевизор, и других развлечений просто не было.
Шла упоительная беседа обо всем, которая изредка перерастала в скандал. Дети крутились возле стариков, молодежь уходила на танцы или в кино.
От нашего «дворянского сада» до коммунального двора было рукой подать. Но мне он казался другим далеким миром.
Я обитала в саду. С самого рождения я была необычным ребенком. Говорят, что сначала у меня были синие глаза и черные, как смоль, волосы.
Позже волосы и глаза посветлели, но ребенок получился непонятный – молчаливый, нелюдимый,
с философским взглядом на мир. В то время как мои сверстники гоняли мяч, я молча смотрела на всех огромными глазищами. Наверное, уже тогда я была писателем.
Я родилась в семье греков, но ничего об этом не знала. В то далекое время родственники в Греции или отметка о греческой национальности в паспорте были сущим кошмаром.
Письма от дальних тетушек из Афин прятались на чердаках среди пыльных вещей, и иногда терялись безвозвратно. Пропадали адреса и связь с далекой родиной.
Нет для человека ничего страшнее обрубленных корней. Летит он по земле, как перекати-поле – неизвестно что и откуда? Не помнит имени прадеда и места, откуда берет начало его род.
Из этого искусственного забвения, как из кокона, рождается абсолютно «голый», невежественный, беспомощный человек – строительный материал нового мира. Нас пытались сделать такими, но мы ими не стали, ибо нет ничего сильнее, чем кровь, которая течет в наших венах.
Она берет свое, несмотря на забвение, страх, утраченную память.
Мы все равно были греками, хотя в туманной дали растаяли черты далекой Эллады, хотя наши пращуры прошли через Крым, Приазовье, а мы очутились в старозаветном послевоенном городке с провинциальным названием «Белая Церковь».
Но тогда, в то далекое время, я ничего об этом не знала. Интуитивно, детским чутьем, я догадывалась, что баба Женя совсем не похожа на других бабушек в цветастых украинских хустках, которые никогда не выезжали дальше соседних Трушков или Яблуновки.
Баба Женя не носила косынку до глубокой старости. Она никогда не лузгала семечки, потому что от этого портились зубы. Она окончила Мариупольскую гимназию Остославской и была гимназисткой до кончиков пальцев. Прошла через революцию, гражданскую и вторую мировую войну, повидала мир и была чудесным рассказчиком.
Нас во дворе не понимали, побаивались, может быть, даже не любили. Но уважали.
Через много-много лет, когда я уже стала председателем общества греков, наша бывшая соседка, очень простая малограмотная женщина, призналась мне:
«Так вы – греки?! А я – то думала: они какие-то не такие, уж слишком культурные что ли, и разговаривают как-то чересчур вежливо…»
Она еще долго восхищалась своей прозорливостью, застенчиво комкая в руках сумку, а я не могла понять – что это? Комплимент или признание нашей неполноценности в ее глазах.
Наш старый двор был воистину интернациональным.
Ближе всех жила русская вдова Александра Андреевна с падчерицей Тасей, которую все дети боялись до посинения. Бедная Тася была совсем слаба умом и самое большее на что она годилась – убирать огороды. При ее появлении вся детвора разбегалась с визгом в рассыпную.
Вдова с падчерицей жили очень бедно, и как велико было наше изумление, когда после их смерти дальние родственники обнаружили среди тряпья старинные дореволюционные драгоценности!
За вдовой жила Гугалиха, немолодая ухоженная женщина, которая не хотела утруждать себя ничем, даже заботой о собственных детях и внуках.
Поговаривали, что у нее был высокопоставленный ухажер и кое-какие связи.
Дальше жили старозаветные украинские старики Бердник и Бердничиха, которых все считали куркулями. Бердник был очень мощным красивым стариком, а Бердничиха хвастливой кумушкой, которая могла без конца рассказывать про свою дочь Веру, работавшую в столичном ресторане «Интурист». У Веры был близкий друг Али, настоящий иностранец, что по тем временам было немыслимой экзотикой. Ранней весной Вера привозила родителям свежие огурцы из ресторана, а те угощали ими детей. Первый огурец пах летом, был колючий, зеленный и восхитительно вкусный. Я помнила его потом целый год – до следующей весны.
За Бердниками жили старики Филамоныч и Йосиповна. Про Филомоныча ходили страшные слухи, например, о том, что он был полицаем во время войны и что все его жены сходили в могилу, как у «Синей бороды». Он был ужасно скуп, каждый день ел одно и тоже блюдо: вареники с капустой, и беспощадно гонял детей и котов со своего огорода. Филамоныч очень любил шпионить и бросать камни в неприятеля.
Малюсенькую комнату за стариками занимала полька Ядвига, очень интеллигентная пани, которая всегда ходила в бархатном халате и содержала кучу кошек.
За ней обреталась самогонщица Юлька, которая отбила мужа у вполне приличной женщины.
Она жутко ругалась и колотила своего благоверного, чем попало.
И самую последнюю комнатушку занимали темные личности, которые часто менялись и числились дворничихами при нашей улице, ибо эта комната являлась дворницкой.
Вся эта пестрая публика была нашим микромиром. А еще она была театром одного актера – бабы Жени, потому что каждый вечер вся дворня усаживалась на скамью в ожидании захватывающих рассказов «Ивановны» или «Мултышки».
Садилось солнце. Хозяйки отставляли в сторону свои кастрюли.
Баба Женя надевала старое драповое пальто, потому что она всегда мерзла — даже летом, и тяжело опираясь на палку, отправлялась на «тот двор», где ее уже нетерпеливо поджидала публика.
Иногда за ней неуверенно семенила малюсенькая испуганная девочка со смешными косичками.
Порой мне кажется, что я вижу все это со стороны, и мне смешно, грустно и наворачиваются слезы, потому что это безвозвратно ушедшие дни.
Никого из этих людей уже нет в живых, но в моей памяти они реальные, живые, очень яркие – гораздо более реальные, чем нынешняя публика.
Баба Женя основательно усаживалась на скамейке – в самом центре. По бокам размещались остальные, и им редко выпадало вставить словцо в бабиженин рассказ.
Посиделки продолжались до темноты, пока все не расходились по домам.
Баба Женя была верна своей традиции до глубокой старости, когда ей уже трудно было ходить.
Ее приводили на лавочку, и она сидела там до вечера, как одинокая нахохлившаяся птица, если ее некому было отвести домой.
Она выглядела брошенной игрушкой и терпеливо ждала пока ее «заберут».
Но это было потом, когда она уже забывала и путала события. Я же помню ее прекрасным импровизатором и гениальным рассказчиком.
Ее рассказы не имели начала и конца. Она с ходу включалась в любую беседу, и все мгновенно забывали – о чем они говорили минуту назад?
Самое удивительное, что баба Женя великолепно помнила то, что было очень давно – свое детство, подруг по гимназии, революцию – и очень плохо помнила недавние события.
Говорят, что это особенность всех пожилых людей.
Именно от бабы Жени я впервые услышала немного странное и непонятное слово: «Мариуполь».
Оно звучало, как «Акрополь» или «Атлантида».
Почти все события бабижениных рассказов происходили в этом самом таинственном Мариуполе.
Он был волнующим, пах морем, по нему бродили банды Махновцев и в нем жила маленькая гимназистка – баба Женя.
С детства образ Мариуполя вошел в мое сознание, как образ далекой Родины, откуда мы пришли, подобно древним варягам.
Мариуполь был только в прошлом, будто бы он сгинул в огне гражданской войны или ушел на дно океана. Мне никогда не приходило в голову, что он существует в реальной действительности, что наш дом мог уцелеть и туда можно поехать.
В мой Мариуполь не ходили поезда и не летали самолеты.
Рельсы к нему заросли травой, как в «зону» сталкера.
Он был мечтой, легендой, в нем жили мои необычные предки – прабабушка Елена, которую все звали «Гелей», ее старший брат Елевферий, которого звали «Лефтером», другие полубоги – полугерои, подобно персонажам греческих мифов.
Мои предки были внуками первых переселенцев из Крыма в Приазовье, которым посчастливилось пережить страшную зиму 1778 года и основать загадочный город Мариуполь.
Семья прабабушки Елены Кефели была выходцами из Феодосии (Кафы), которые поселились в квартале Кефе, откуда и пошло название фамилии Кефели.
Предки прадедушки Мултых были жителями крымского Карасу-Базара.
Все предки по линии прадедушки были купцами и жили на улице Карасевской.
Слово «Карасу» в переводе с крымско-татарского означает «черная вода», «черная речка», а в русской переделке «Карасевка».
Я крепко зажмуривала глаза и видела шумную, многолюдную пыльную улочку, на которой стоит дом моего прадеда – Григория Ивановича Мултых, рыжего бородатого грека, человека широкой души, которого все любили за щедрость.
Видела прабабушку Елену Платоновну – очень строгую и красивую, с большими карими глазами.
Но тут меня окликали, потому что уже становилось совсем темно, все расходились по домам, и мы с бабой Женей медленно возвращались в свой старый дом с «лубяными» окошками…
Поют сверчки, завораживающе пахнет душистый табак, под ногами, пробегает бесшумной тенью ежик, а мы с бабой Женей все идем и идем по влажной густой траве, хотя от «того двора» до нашего дома – рукой подать…
Вареник Н. В.
http://www.litsovet.ru/