Глава Вторая
В детстве я знала мало греческих слов.
У нас в доме редко говорили по-гречески — наверное, оттого, что наша семья всю свою жизнь провела в скитаниях по чужим краям.
Однажды, когда я уже стала достаточно взрослой, чтобы выдать семейные тайны, баба Женя позвала меня и провела инструктаж:
— Если в доме будут чужие люди и нужно о чем-то молчать, я скажу: «Сус»! Наш язык никто не знает и ничего не поймет.
И действительно, частенько в присутствии чужих людей, баба Женя многозначительно бросала в мою сторону – «Сус»! и я мгновенно замолкала, потому что это был наш пароль.
— Если тебя кто-то обидит – говорила баба Женя – скажи ему: «Майму»!
— Что такое «Майму»? – интересовалась я.
Баба Женя хитро улыбалась драконьей улыбкой.
— «Майму» – это обезьяна. Никто не поймет, что ты скажешь, но подумают, что это что-то плохое.
Даже сидя дома одна, баба Женя не умела молчать. Она тихонько что-то напевала или бормотала.
Казалось, что это работает вечный двигатель.
Я подкрадывалась к ней. Баба Женя сидела, закрыв глаза и переплетя пальцы.
Казалось, она спит, и только тихое жужжание и движение рук говорило о том, что это – временное затишье. Я подходила ближе. Баба Женя чуть-чуть приоткрывала один глаз, чтобы убедиться, что это я. Потом подскакивала с деланным испугом и бормотала удивленно: «А, это ты»?
И начинался упоительный рассказ о Мариуполе, который я иногда слушала в сотый раз.
Вырваться из сетей бабы Жени было очень трудно.
Иногда она напоминала мне паучиху, которая заманивает в свои сети доверчивых слушателей.
Но было бы не честно утверждать, что мне было не интересно.
Я слушала про Мариуполь начала ХХ века – время невиданного расцвета для греческих переселенцев, когда греки управляли городом, владели самыми богатыми магазинами, а их дети учились в гимназиях и уезжали получать высшее образование за границу.
Я видела маленькую полную девочку с толстой косой, которая каждое утро садилась в экипаж и ехала во французскую кондитерскую братьев Жорж.
Медленно, со знанием дела, она выбирала пирожные, которые были ее школьным завтраком.
Эти неповторимые вафельные трубочки с бизе исчезли в пожаре Революции вместе с братьями Жорж. Потом экипаж мчался в гимназию Остославской, где учились только девочки.
В бабиженином классе были гречанки, русские, польки и еврейки.
Баба Женя помнила всех, даже имена и фамилии — тех, у кого были веснушки, и кто был ябедой, всех учителей – злых и добрых.
Гимназическая жизнь состояла из мелких шалостей и проделок.
Иногда гимназию потрясали выдающиеся события, например, школьный бал, совместно с мужской гимназией. Это вызывало брожение умов среди гимназисток.
Самое ценное, что баба Женя вынесла из гимназической жизни – это изумительную осанку, которая сохранилась у нее до самой старости.
И хотя она считала себя круглой отличницей, мы нередко ловили ее на вопиющих грамматических
ошибках. Однажды, роясь в старых документах, мы нашли старинный бабиженин аттестат об окончании гимназии. Это был 1918 год, последний выпуск Остославской.
Тут нас поджидала неожиданность – по многим предметам у бабы Жени стояло скромное «удовлетворительно». Задыхаясь от смеха, мы предъявили аттестат гимназистке. И очень пожалели. Баба Женя сразу стала маленькой и несчастной. Полными слез глазами она смотрела на нас — ведь это было разоблачение! Растаял ореол образцовой ученицы, рассыпалась в пух и прах неопровержимая истина, что современное образование не годится в подметки дореволюционному. Нам было очень стыдно, мы чувствовали себя мелкими и жестокими.
Я не знаю, кем были родители моей прабабки Елены. Думаю, что они рано умерли, потому что ее воспитанием занимался старший брат Елевферий, который взял на себя нелегкую ношу главы семьи. Были еще братья Исидор и Нестор, но о них известно очень мало.
Баба Лена была единственной сестрой Елевферия Платоновича, который слыл очень состоятельным человеком. Ему принадлежало большое поместье на окраине города, кожедубильный завод, несколько магазинов и дом в Мариуполе.
В 1910 году у него был домашний телефон № 56, что говорило о его значительном богатстве.
Думая в первую очередь о приумножении достатка семьи, Елевферий Платонович выдал с легким сердцем сестру замуж за своего компаньона купца Ивана Григорьевича Мултых.
Прадедушка Иван Григорьевич был не так богат, как Кефели, но чрезвычайно ценился за усердие и преданность. Он не блистал красотой, был рыжим и кроме всего прочего, как выяснилось впоследствии – любил выпить рюмку – другую.
Прабабка Елена его не любила, но считала хорошим человеком и не обижала.
Однако замужество стало причиной разрыва со старшим братом. С тех пор Елена Платоновна ни разу не перешагнула порог своего брата Елевферия.
Она поселилась с мужем в большом красивом новом доме на углу Торговой и Карасевской, построенном ей в качестве приданного.
Дети, в том числе и баба Женя, ездили по праздникам в гости к Елевферию Платоновичу, где их щедро угощали и одаривали.
Они возвращались, потрясенные роскошным домом дяди и жизнью своих двоюродных братьев и сестер.
Елевферий Платонович поступил нечестно со своей сестрой.
Возможно, у него были самые лучшие побуждения, когда он пристроил ее за состоятельного, но не любимого мужа. Но сам он женился не по расчету, а по большой любви.
Его жена Вера была необыкновенно красива, но бедна, как церковная мышь.
Он взял ее «голую и босую» и дал ей все – роскошную жизнь, богатство, счастливую семью.
Он был своенравным сильным человеком. Не боялся никого, даже грабителей.
Однажды в дом Кефели проникли воры, и Елевферий Платонович сам справился с бандитами при помощи ружья. Долгое время эта история была семейным приданием, пока в 2000 году я не прочитала о ней в Мариупольской газете начала века — событие по тем временам небывалое и нашумевшее.
Поссорившись с братом, прабабка Елена начала самостоятельную жизнь в новом доме.
Он был просторный и красивый – с лепным потолком, на высоком фундаменте, из восьми комнат.
Появились дети, мальчики Гриша, Миша, Петя и единственная девочка – Евгения.
Семья жила в достатке, потому что у Ивана Григорьевича были мясные лавки на базаре, который находился недалеко от Карасевской.
На том же базаре держали лавки его братья.
Елена Платоновна не слишком жаловала родню мужа, особенно свекровь, которая была чересчур богомольной и собирала по всему Мариуполю пожертвования от богатых людей, чтобы каждый год отправляться в паломничество на Святую Землю.
Старуха Мултых всегда ходила в черном, она была нелюдимой, и в конце жизни стала жить отдельно от детей — как отшельница.
Говорили, что у нее на лице был шрам, который она скрывала черным платком.
Особенное раздражение у всех невесток вызывала знаменитая фотография бабки Мултых, где она была изображена верхом на осле с пальмовой ветвью в руках – память о поездке в Иерусалим.
Эта фотография была притчей во языцах в семье. Сам Иван Григорьевич Мултых был всеобщим любимцем. С ним дружили все соседи, в том числе знаменитый художник Куинджи, который жил рядом с Мултыхами.
Во дворе дома прабабки Лены всегда было полно гостей, которых хлебосольный Иван Григорьевич кормил и поил. На это уходили огромные деньги, но ничего поделать с Иваном Григорьевичем было нельзя.
Баба Женя часто рассказывала о драгоценностях Елены Платоновны.
Я заворожено слушала про сверкающие бриллиантовые кольца, сапфировые и изумрудные серьги – они, как живые, переливались у меня перед глазами.
— Где же хоть одно? – с досадой спрашивала я бабу Женю.
— Отнесли в Торгсин – невозмутимо отвечала равнодушная к драгоценностям баба Женя.
— Что такое «Торгсин»?
— В гражданскую войну там принимали драгоценности в обмен на хлеб, муку и другие продукты.
Мы очень голодали, и пришлось отдать все.
Я с возмущением смотрела на бабу Женю, не понимая – как можно обменять бриллиантовое кольцо на буханку хлеба?
Я чувствовала себя ограбленной наследницей.
Долгими зимними вечерами, греясь у горящей печи, я зачарованно слушала рассказы старой гречанки. Клубилась вьюга за окном, но казалось, что это дуют степные суховеи. Выла поземка, но хотелось верить, что это штормит море.
Грохотал по крыше оборванный лист железа, но в моем воображении это стучали подковы лошадей по булыжной мостовой мариупольских улиц.
Смогут ли понять мои соплеменники из Афин или Салоников жгучую пронзительную ностальгию одинокой греческой семьи, затерянной в круговерти войн и революций?
Мы забыли свой язык, как птицы, разучившиеся летать.
Нас никто не понимал, и мы сами себя не понимали, потому что стали забывать – кто мы и откуда?
Чужие – вот кто мы были.
Но в нас горел огонь – раскаленный, как плазма.
Он прятался, как тлеющий огонек, но в один прекрасный миг в нас что-то взрывалось, и ослепительное пламя проникало до самых кончиков пальцев, преображая и меняя нас до неузнаваемости. Мы становились красивыми, страстными, неуправляемыми.
Это пламя Эллады текло в наших венах. Оно досталось нам от древних богов нашей земли, где солнце испепеляет камни, где небо синее, как море, где люди смуглые и черноволосые.
Мы были эллинами в большей мере, чем кто бы то ни был, потому что мы были изгнанниками,
а нигде, как в изгнании, не умеют так любить Родину. Ее хранят в первозданном, чистом виде в самой глубине сердца, передавая из поколения в поколение.
Я росла, взрослела, и во мне все заметней проявлялся волшебный дар Эллады.
«Африканка» или «Итальянка» – так меня звали друзья, недоумевая, как могло появиться это экзотическое растение в нашей средней полосе.
Я сама этого не понимала, пока в один прекрасный день улыбающийся Ставрос не привез с собой в Киев божественную Димитру Галани.
Дрогнули струны гитар. Под сводами театра Ивана Франка пронеслись первые аккорды зажигательной греческой музыки. Вздрогнули мои пальцы. Яркими протуберанцами вспыхнул во мне ослепительный свет.
Забилось учащенно сердце, загадочная улыбка тронула губы, холодок прошел по коже до самых корней волос. Повинуясь внезапному порыву, я встала.
Рядом со мной стояли десятки людей.
Некоторые плакали. А музыка звала и звала, и вот уже первые из нас вышли в проход между рядами, и, взявшись за руки, пошли, повинуясь музыке.
Тогда я впервые поняла – откуда во мне этот огонь и порывистые движения, необъяснимые поступки и неисчерпаемая энергия, всепобеждающая сила и желание творить…
Вареник Н. В.
http://www.litsovet.ru