Кумулятивная граната долбанула в борт танковой башни. Тугой хлопок, удар, булькающий свист прожигаемого металла… Тело, сжатое взрывной волной, на миг превращается в фотокарточный лист, повисает в воздухе, наполненном зловонным маревом. Даже сейчас, спустя три года, из-под кожи возле лимфоузлов выходят едва заметные куски алюминиевого корпуса гранаты, иногда вперемешку с нитками от бушлата. Сереге, моему наводчику, осколками порвало шлем, напичкало затылок металлом и содержимым подкладки.
Нач. штаба потом рассказывал за рюмкой чая: «И тут залепили по головному. Ну, думаю, накрылся майор. Не пожил совсем… Распахали мы эту посадку осколочными до лунного пейзажа. Вертушки вызвали из Ханкалы. Они пролетели над дорогой, вышли на нашу волну, говорят: «Вы чё, обалдели?! Тут снарядов и так накидали немеряно. Шутники!»
Вытащили нас кое-как из танка. Лица и кисти рук липкие от крови, перед глазами туман плывет, ноги не держат. Ребят на БТРе сразу повезли в полк, а я остался с колонной. Присел на обочине дороги, стянул пропотелый шлем и растер лицо снегом, крепко отдающим сгоревшим пироксилином. Потом запрокинул голову и долго смотрел в пустое, бесцветное небо. Мыслей не было.
— Вы случайно не из 74-й бригады? – развеял мою нирвану подошедший майор из эфэсбешного спецназа.
Нашел, у кого спрашивать. Я с трудом зафиксировал взгляд на прорезях его трикотажной маски. Перед глазами все прыгало и кружилось.
— Случайно, — ответил я с претензией на юмор.
Спецназовец поднес к губам только что прикуренную сигарету с белым фильтром, держа ее большим и указательным пальцами. Глубоко затянулся и тоже посмотрел на небо.
— Танки дальше не пойдут, — сказал он, выдыхая вперемешку со словами дым. – Кстати, это не ваша тетрадь? – майор протянул мне скрученную в трубку общую тетрадь. – Нашел в снегу возле вашего танка. При взрыве и не такое добро из машины вылетает, чаще всего – мозги. Не мне вам рассказывать…
Я, не думая, машинально взял в руку тетрадь в зеленой плюшевой обложке. Заскорузлую кожу ладони царапнули прожженные крупинками взрывчатки оспины на обложке. Пролистал исписанные плотным почерком страницы. Строчки фиолетовыми зигзагами вертелись перед глазами. Я поднял голову и… протянул тетрадь в пустоту. Майор уже вышагивал к своему БТРу, грубо вымазанному белилами. Тетрадь я запихнул во внутренний карман бушлата, не выбрасывать же ее.
Страх и боль пришли позже – в жарко протопленной офицерской палатке полковой базы. Передо мной вновь вставали картины новогоднего штурма Грозного в январе девяносто пятого, устланные телами солдат 131-й Майкопской бригады подступы к площади Минутка, вой огня, рвущегося из-под вздыбленных взрывом танковых башен, матюги и хаос эфира, обрывки бессмысленных приказов. Я прижимаю к горлу ларингофон, кричу что-то в эфир, срываю с головы шлем, ищу в задымленной танковой башне автомат…
Прохладная влага возвращает меня в палатку, на скрипучую койку. Кто-то, заботливый, промокает лоб влажным полотенцем. Мутно-желтое пятно лампочки крутится перед глазами назойливым светляком. Мне больно смотреть на него, я закрываю глаза и тут же забываюсь.
…Раненых складывали возле моего танка. Броня закрывала их от плотного пулеметного огня и осколков. Большинство лежало молча, скрежеща зубами. Кто-то стонал, или тихо, совсем по-детски, всхлипывал. Танк отбрасывал длинную бесформенную тень, что спасало ребят от огня вездесущих снайперов. А площадь была освещена багровыми отсветами пожарищ.
— Дяденька, помогите найти автомат, — позвал меня солдатик в шапке-ушанке, завязанной под подбородком. Парень был тяжело ранен в грудь. Он лежал на спине и, как заведенный, мотал головой, не в силах повернуться на бок.
Я зубами разорвал перевязочный пакет, но он выпал у меня из рук. Пальцы задеревенели от холода, не сгибались.
— Мы умерли, да? Мне совсем не больно…, — солдатик схватил меня за рукав бушлата. – Только холодно, дяденька, мне холодно.
— С чего ты взял?! Это кто умер? Мы с тобой? – кричу ему на ухо, чтобы он расслышал меня сквозь канонаду.
Кое-как перевязал паренька в потемках. Он молчал и даже перестал мотать головой, только крепко держал меня за рукав. Солдатик умер еще до того, как я перевязал его. Стиснув зубы, я плакал над ним, как еще никогда в жизни. Плохо помню, что было потом. Меня силой вытаскивали из кресла механика-водителя, мы дрались с кем-то в тесноте танка. Избитый и связанный ремнями, я встретил первый день нового года. В таком виде я уже не мог бросить танк в огненную мясорубку площади Минутка, чтобы давить, крошить, бить врага. Мстить за наших пацанов…
— Ну, как ты, трамваи не снились больше?
— Да какие… лучше вон кружку с водой подай.
Я жадно отхлебываю остывший чай из закопченной кружки, откидываюсь на влажную подушку. На соседней койке сидит капитан нашей медроты и смотрит на меня сквозь грязные стекла очков в толстой пластмассовой оправе неопределенного цвета. Мы с ним знакомы еще с Германии. Служили в одном полку. Я – командиром взвода, он – в санчасти начмедом. Его недавно перевели к нам. В первую войну он служил в полевом госпитале. После новогоднего штурма Грозного ему больше суток пришлось оперировать сразу на двух столах за себя и за напарника, сбежавшего в тыл. Потом, ясное дело, набил ему морду прямо в штабе. Историю замяли. Капитана представили к ордену, но его «замяли» вместе со скандалом.
Здесь, в Чечне, мне стали сниться трамваи. Будто трясусь в старом трамвайном вагоне, а билета нет. Вагон полупустой и я оглядываюсь по сторонам в ожидании кондуктора. Боюсь, что он высадит меня из трамвая. И так почти каждую ночь. Спрашивал про сон у начмеда, а капитан плечами пожимает: «Тебе бы сонник Миллера почитать. Я откуда знаю». Да где его взять, сонник этот? Тут, в здешней грязи и вони, простой лист белой бумаги выглядит корявой загогулиной, не говоря о книге. Это как поставить раздрызганные солдатские кирзачи посреди домашнего ковра.
Почти сутки я провалялся в бреду на своей койке. Потом ко мне наведался майор-спецназовец, говоривший со мной после атаки. Я сразу узнал его по сигаретам с белым фильтром и воспаленным слезящимся глазам. Он оказался немногословным человеком с правильными чертами лица и пятнышком герпеса на верхней губе. На пороге палатки он долго вытирал о тряпку измазанные в глину берцы.
— Не земля, а пластилин, — сказал майор, выйдя на свет в центре палатки. –Можно, я тут сяду? – Он придвинул ко мне колченогий казарменный табурет и закурил.
Я сказал, что устал и не хочу говорить. Майор пальцами загасил сигарету, спрятал окурок в спичечный коробок.
— Тут такая бюрократия…В общем, нужна ваша помощь. На прежних позициях вас обстреливал снайпер, помните? Были потери…
— Два пацана: один из Ярославля, другой, кажется, питерский. Это была снайперша из Прибалтики. Штурмовики случайно накрыли ее фугасом, — ответил я и почувствовал, что меня ударило в жар. По телу пробежал озноб.
… Двойка штурмовиков на небольшой высоте прошла над нашими позициями. Ведущий качнул крыльями, но вдруг ушел горкой вверх, отстрелив пучок тепловых ракет. «Грачи» спикировали на склон холма, поросший мелколесьем.
Бомбы легли кучно. Взрывы подняли в небо черный султан дыма. Комья смерзшейся земли вперемешку с ветками деревьев и камнями, сухо щелкая, падали на брустверы танковых окопов, бились в мутные зеркала луж. Я сразу понял, что летчики отбомбились по снайперу, вчера убившему двух солдат-первогодок из моей роты. Мы только вышли на исходные перед штурмом Аргуна, окопались…
На краю глубокой воронки лежало раздавленное взрывной волной тело женщины в обрывках натовского камуфляжа. Ее русые, почти бесцветные волосы, стянутые на затылке резинкой, были смешаны с кашей из глины и крови. Снайперскую винтовку изогнуло в дугу, край ствола, скрученный спиралью, походил на ленту серпантина. Рядом с телом солдаты нашли оставшееся целым круглое зеркальце (его отблеск и заметил летчик) и флакон духов «Дзинтарс». Мы открыли его и по очереди вдыхали приторный аромат. Хотелось навсегда запомнить его, чтобы знать, как пахнет смерть. Еще нашли помятую цветную фотокарточку, на которой были три девушки в летних платьях. Девушки щурились от яркого солнца и улыбались. Я отдал фото кому-то из штаба и потом жалел, что не сжег его прямо там, возле воронки.
— Вам плохо? Может, врача позвать…
— Да нет… Зачем ты пришел, майор? – прохрипел я, хватая воздух пересохшими губами.
— Вот копия фотографии, найденной вами возле убитой снайперши. Узнаёте? – в руках майора блеснул глянцевый прямоугольник. – А вот это, — майор достал из планшета еще одно фото, — Мы нашли неделю назад у задержанной на блок-посту женщины без документов. Они идентичны.
Я ничего не соображал. Силуэт майора расплывался в полумраке палатки. Его голос доносился откуда-то издалека, исчезал, сливался с другими голосами, треском радиопомех в шлемофоне: «Нельзя тревожить… Какие показания… Контузия…».
Утром я накинул бушлат и вышел на воздух. Срывался мокрый снег. Из соседней палатки появился мой нач. штаба. Отодвинув полог палатки, капитан весело сказал в ее освещенное чрево: «Зовет меня, мужики, пластилиновая страна!» и быстро исчез в сумерках. На его шее развевалась длинная лента туалетной бумаги.
Вечером полк подняли по тревоге. Танки пошли на Аргун без меня. На «вертушке» я с десятком раненых полетел в госпиталь. Уже в Ханкале мне рассказали, что меня разыскивала жена погибшего офицера питерского ОМОНа, от которого только и осталось, что тетрадь с дневниками. Неделей раньше их колонну разбили на том самом месте, где в мой танк угодила кумулятивная граната. Не без помощи майора-спецназовца, тетрадка отыскалась во внутреннем кармане моего рабочего бушлата, оставшегося в палатке. Пожалуй, это было лучшей новостью за последнее время. Ведь я мог запросто выбросить тетрадь на дороге.
В ту ночь мне впервые не снились трамваи. А где-то танки и простуженная пехота, наматывая на гусеницы и подошвы скользкую глину, шли вглубь пластилиновой страны.
Игорь Боровков.
2 июля 2002 года – 3 января 2011 года.
коллаж автора