Крылья бабочки

Желтый свет фар скользнул по сухостою лесополосы, прыгнул в кювет и растворился во тьме. Машину немилосердно подбросило на ухабе грунтовки. Где-то поблизости должен быть маленький ставок с ивняком и пляжем. Раньше на нем хорошо ловились караси, колхозные водилы после работы отмывали мокрым песком заскорузлые руки и пропотелые спины. В полуденный зной сюда приводили на водопой стадо коров, измученных слепнями и мошкарой.


Давно было это. Лет не сосчитать. Не сосчитать и не вернуть. Мимо ставка, затерянного посреди кукурузных полей, перечерченных лабиринтом лесополос, я почти каждое лето возил семью в цеховой пансионат на берегу моря. Ехал к морю на старенькой «пятерке» и жадно ловил взглядом каждый изгиб горизонта, покосившиеся телеграфные столбы без проводов, выгоревшие дорожные указатели. Взгляд цеплялся за одинокого велосипедиста на неизменной «Украине», порывистый сорочий полет над пашней и заброшенные коровники, обезображенные пустыми глазницами узких окон и разобранными крышами.

Там, за придорожным чертополохом и колышущимися на ветру столбиками коровяка, была территория моего детства. Там еще были живы  отец, бабушка и ее младшая сестра – младший лейтенант медицинской службы, блокадница, заведовавшая когда-то поселковой больницей. Кажется, ничего не стоит свернуть с трассы, пропылить по раскаленной летним солнцем грунтовке и оказаться там, в детстве. Но не хватает силы повернуть руль. Пробежать по жухлой траве к низине, туда, где блестит водная гладь ставка цвета зеленого бутылочного стекла…

Я возвращался в город поздним вечером. Мои еще на четыре дня остались в пансионате с романтическим названием «Прокатчик». Завтра в цехе начинался капремонт: беготня, нервотрепка, матюги и прочие прелести.

Ливень начался неожиданно, мутные струи воды гулко плеснули в ветровое стекло. Прямо над дорогой полоснула молния: широкая изломанная лента с фиолетовым отливом. В глазах еще плавали радужные пятна, когда из дождевой мути навстречу мне вылетели два круглых огня. Не сбавляя скорости, по встречной полосе мчалась грузовая фура! Я резко крутанул руль, даже не помню вправо или влево, бросил свою «пятерку» прочь, в темноту.

С ревом, разбрасывая колесами фонтаны воды, фура промчалась мимо. Водитель, кажется, даже не заметил меня. Смертник чертов. Камикадзе.

Дождь осатанело лупил по крыше и стеклам кабины. Я никак не мог убрать руки с казавшегося раскаленным руля, разжать занемевшие пальцы. Перед глазами по ветровому стеклу со скрипом ерзали щетки «дворников». В груди трепетала обжигающая холодом пустота. «Папочка, не уезжай, останься!» — тихий, почти плачущий голос сына вывел меня из оцепенения. Полчаса назад он просил, чтобы я остался на ночь и уехал на работу ранним утром. Почему я поехал в город вечером?! Поцеловал его в вихрастый затылок и поехал.

В те мгновения, на залитой дождем обочине дороги, я ненавидел себя больше всего на свете. Повернуть назад, мчаться сквозь грозу и потоки мутной воды, бросить машину на стоянке и постучать в деревянный домик с шиферной крышей. Просто взглянуть на легкое дрожание его ресниц во сне, поправить сбившееся в сторону покрывало…

— Ты с ума сошел, такая гроза…, — скажет шепотом жена, подавая мне полотенце, чтобы я вытер мокрые волосы. — У тебя, наверное, мобильник сел, я не могла тебе дозвониться. Что случилось, почему ты вернулся?

Я обниму ее, мокрый и счастливый. Ее волосы будут пахнуть морем. За тонкими деревянными стенами летнего домика струи ночного дождя станут монотонно шептать нам что-то, барабанить в зашторенное окно. В эту ночь я буду видеть яркие, цветные сны. Почти как в детстве.

…Машина еще раз подпрыгнула на очередной колдобине, и фары выхватили из темноты водную рябь. Ставок! Значит, я не ошибся, сворачивая именно на эту проселочную грунтовку. Ехать в город в такой дождь было попросту опасно. Я решил переждать дождь и грозу на знакомом с детства ставке. Непогода не может быть долгой, лето все-таки.

Ветер трепал длинные тяжелые космы ивовых ветвей, блестящих от влаги. Дождь превратился в плотную морось, почти туман. В свете фар казалось, что дождь, гонимый порывами ветра, идет снизу вверх. Я распахнул дверь машины и вышел в темноту. Ноги уперлись в вязкую глинистую землю. Дождевые капли легко, словно прикосновения ночной мошкары, садились на лоб и щеки. После пережитого на трассе это успокаивало. Во всю пахло сыростью и застоявшейся болотной водой. Громко шумели на ветру жесткие ивовые листья.

— Эй, мужик, тебе чё, дороги мало? Давай, катись отсюда! – донеслось откуда-то с другого берега. – Ставок платный, слышишь…

Луч фонарика, сначала незамеченный мною, раскачиваясь в такт шагам, поплыл вдоль берега ставка. Меня передернуло. Не знаю, от ночной сырости или от грубого крика в мой адрес. Ставок, на котором я пацаном ловил рыбу и следил за полетами разноцветных стрекоз, казавшихся мне огромными чудовищами с зубастыми пастями, был куплен каким-то новоиспеченным помещиком. Бред! Даже охранника поставили.

Что-то нехорошее, колющее и холодное шевельнулось в груди. Может, я еще не отошел от встречи с дальнобойщиком-камикадзе, а, может, это давняя тоска по местам моего детства перелилась в злость. Не двинувшись с места, я ждал, когда ко мне подойдет охранник. Однако уже через минуту стало ясно, что ночь по-настоящему переставала «быть томной». Появился УАЗик с охраной – явно нетрезвыми парнями в камуфляже. Оружие они даже не думали прятать.

Прыгнуть в машину и попытаться уехать с выключенными фарами? Начать разговор, потянуть время или… Нет. УАЗик перекрыл грунтовку, ведущую на трассу. Говорить о чем-то с пьяными, да к тому же вооруженными людьми – глупость, киношная бравада. Такие только покалечат, растопчут и поедут допивать свое пиво.

И зачем я поехал в город вечером?! Ведь сын так просил меня остаться, поехать на работу утром. Как они теперь без меня. И я без них. Это ты о чем? Заговорил, запричитал. Стой, где стоял. Все будет… Тупой удар пришелся прямо по затылку и голова, мотнувшись в сторону, полетела куда-то в темноту.

— Давай, браток, хлебни-ка. Легче станет. Вот так.

Обжигающая влага тугой волной полилась в горло, перехватывая дыхание. Я закашлялся, и содрогания груди отдались резкой болью в затылке. Меня нещадно тошнило. Кто-то, заботливый, положил мою голову на мягкое. Передо мной кружилась коричнево-серая муть, как водоворот грязной воды в сточной канаве. Еще мгновение и она целиком поглотила меня – опавший невесомый лист. Тьма…

Запах костра. Размеренные хлюпающие удары капель. Меня укрывает что-то тяжелое и колючее, пахнущее едким дешевым табаком. Я медленно открываю глаза и вижу звездное небо. Звезды – маленькие искорки, пускают в меня острые холодные лучи света. Мне становится больно смотреть на них, и я вновь закрываю глаза. Слушаю хлюпанье капель да приятное потрескивание угольев костра.

Рядом со мной раздается хрипловатый вздох. Знакомый голос тихо бормочет что-то:

— Вишь, чего придумали, фрицы. Рации, значит, у них теперь, что пачка папирос. Даже меньше. И говорят почти по-нашему, для маскировки что ли?

Повернув голову, я смотрю в сторону говорящего, но вижу лишь съеденный темнотой силуэт. Он услышал движение и обернулся. Отблески затухающего костра осветили его лицо. Впалые щеки с недельной щетиной, пятна сажи на лбу и подбородке. Я только мельком встретился с его пристальным взглядом. Не смог я выдержать этого взгляда: испытывающего, тревожного, пробивающего насквозь. Опустил я глаза, да так и застыл. На грязном воротнике незнакомца лаково блеснули сержантские треугольники…

— Чего уставился, браток? Контуженый ты, что ли. Не пойму.

— Вода… у вас есть пить? – спросил я и удивился слабости собственного голоса. – И где эти, ну, которые меня…

— Фрицы? Разбежались, как же. Хоть и ночь, но я уложил одного из винтовки, залепил под самый козырек. Оружие побросали и вот это, — человек с сержантскими петлицами на отложном воротнике показал мне мобильный телефон-раскладушку. – Рация, что ли? Все у этих эсэсовцев не по-людски: бельишко с вензелями, подтяжки, кольца, ножики всякие. Шоколад трескают, коньяк…

Где-то совсем недалеко, наверное, на пригородной трассе, проехала машина. За ней еще одна. Вновь стало тихо. Подала робкий голос сова. Сержант разворошил костерок сучковатой палкой, сбил пламя. Тихо, почти шепотом, сказал из темноты:

— А ты кто таков будешь, из колхозников, что ли? Партизанишь?

— Ага.

— Да я, вот, тоже. Из окружения вышел. Патронов полные карманы, только с шамовкой совсем туго. Пол фляжки спирту осталось от старшины нашего. «Держи, — говорит, — Ваня, ты у нас непьющий. Когда к своим выйдем, раздашь в роте». Погиб старшина, нету его больше. И роты тоже. А спирт остался, наследство, значит. Вот и для тебя сгодился.

Помолчали. После грозы в посадке было сыро и не по-летнему холодно. Сверчки, сначала самые бойкие, уже начинали свое верещание. Так всегда бывает после сильного дождя: вылезают улитки, муравьи, робко попискивают птицы, потом взлетают жуки и начинают порхать бабочки. Ночью властвуют лишь голоса лягушек, неумолчных сверчков да редкие диалоги сонных птиц. Сержант стал говорить о близком рассвете, что пора уходить. Эсэсовцы обязательно вернутся, поставят пулеметы и…

— Не эсэсовцы это были, — сказал я ему, напившись воды из котелка. – Наши это, свои.

— Ты точно – того, контуженный, — зашипел сержант. – Я от самой границы воюю, насмотрелся на этих гадов! Знаешь, когда они тебя на землю уложили, чего болтали? «Аллес капут» — кричал один из них и загнул по-нашему. Это они умеют, еще как.

Выпитая вода подействовала на меня подобно жизненному эликсиру. Я откинул в сторону влажную шинель, которой меня укрыл сержант, поднялся на ноги. Не задумываясь над реальностью происходящего (видно, у меня все-таки было сотрясение мозга), я несколько минут сумбурно говорил об охранниках, частном ставке, случае с дальнобойщиком-камикадзе, предстоящем ремонте и сыне, просившем меня остаться с ним на ночь.

Сержант, конечно, не верил мне, поминутно успокаивал, называл контуженным. И тут… Зазвонил мобильник в кармане его гимнастерки. Вернее, не зазвонил, а запел. Приторный голосок эстрадной дивы выводил что-то мерзкое, вроде: «Чем выше любовь, тем ниже поцелуи…» Сержант рывком выхватил телефон из нагрудного кармана и бросил его на землю. Вскочил. В предрассветных сумерках блестели его расширенные глаза. Я поднял телефон, раскрыл его и нажал на кнопку ответа.

— Возьми, послушай, что тебе фрицы скажут, — я протянул сержанту мобильник, светящийся в сумерках ядовито-синим огнем.

Из трубки доносился громкий развязный голос: «Алё, ты чё шифруешься? Тут, это самое, перетереть надо одну тему на штуку баксов. Будешь завтра? Алё, алё…»

Сержант переминулся с ноги на ногу, потянулся за лежащей на земле шинелью, отряхнул ее от веток и травы. По всему, не хотелось ему говорить.

— Вроде наши говорят, — проворчал он, надевая шинель. – Только странно как-то. Уголовники так ругаются в малинах. Они моего отца убили в тридцать шестом. В милиции он работал. Говорил часто: «Будешь, сынок, жить в стране без уголовщины. Спокойно, радостно будешь жить!» А они, значит, тут, у ставков платных пригрелись. Своих же убивают. Продали все и предали, если не врешь. Как же мне воевать-то теперь?!

Первый луч восходящего солнца пробился сквозь туманный горизонт. Рассыпался тысячами искр, отразившись в дождевых каплях, дрожащих на листьях и траве. Я зажмурился и сказал:

— Воюй, сержант. И мы тоже будем…

Тонкие пальцы жены легко коснулись моего лба. Прикосновение ее руки я узнаю, наверное, даже во сне. Чтобы не разбудить сына, она сказала мне шепотом:

— С кем это ты воевать собрался? Доброе утро! Ты не заболел? Просыпайся, тебе еще до города нужно доехать, а потом – на завод.

— Все хорошо. Приснилось просто… Потом расскажу.

Перед уходом я поцеловал спящего сына в щеку, поправил сбившееся в сторону покрывало. Несколько секунд, неотрывно, смотрел, как дрожат во сне его длинные ресницы. «Они похожи на крылья бабочки» — подумал я уже на пороге домика. Потом сел в машину и поехал на работу.

Солнце только поднималось над горизонтом, когда я подъехал к милицейскому посту на дороге. Меня остановил прапорщик в форме «Беркута» с автоматом наперевес и попросил объехать ограждение.

— Что случилось? – спросил я, не выходя из машины.

— Проезжайте, проезжайте!

— А все-таки?

— Убийство. Нападение на охрану частного ставка. Машину сожгли. Как на войне… Проезжайте!

Я нажал на педаль акселератора и поехал прочь. Мне стало не по себе. Что это, совпадение, или… Гроза, дальнобойщик-камикадзе, подвыпившие парни в камуфляже, удар. Сержант с закопченным лицом и тревожными глазами…

Всю дорогу из головы не выходили слова прапорщика: «Как на войне». Неужели, война еще не кончилась, и ее заржавленные пули продолжают лететь нам вслед. Кто мы, чего хотим, во что верим?

Трепет ресниц моего сына, голос жены. Этот рассвет и это ясное небо… Кто-то, сгинувший во тьме, подарил мне их. Теперь мой черед. Руки привычно и уверено держали руль.

Игорь Боровков.

3-4 января 2010 года,

Мариуполь.

коллаж автора