(Окончание)
Напомню один эпизод его жизни, относящийся к 1917 году.
Отправившийся из Франции в Россию окольным путем (а не через Германию, как Ленин), Савинков оказался в революционном Петрограде с опозданием, то есть когда почти все видные революционеры уже у поли вернуться в невскую столицу и включиться в политический водоворот. Керенский назначил его комиссаром 7-й армии, которой командовал Корнилов. В этом генерале Борис Викторович увидел человека, который способен дисциплинировать катастрофически разлагавшуюся армию. Став комиссаром Юго-Западного фронта, Савинков добивается назначения Корнилова на пост командующего этим фронтом. Стать военным министром Савинкову не удалось, но Керенский назначает его управляющим военным министерством, то есть товарищем (заместителем) военного министра.
В это время он и сделал ставку на Корнилова, который смог бы, по мнению Савинкова, спасти положение. В частности, он поддержал требование генерала ввести смертную казнь, без которой не видел возможности спасти армию от окончательного разложения.
Я вынужден опустить подробности августа Семнадцатого года — любознательный читатель найдет их в других современных источниках, например, в работе Дмитрия Жукова «Б.Савинков и В.Ропшин» («Наш ‘ современник», 1990, NN8-10). В тот момент Савинков понял, что спасти разбушевавшуюся Россию может только твердая рука, то есть диктатура. Из двух намечавшихся — Корнилова и большевиков — он предпочел первую. Такой выбор для радикального революционера не может не показаться странным, но именно он (выбор) подтверждает мнение о Савинкове как о политике особо выдающихся способностей. Он понял, что диктатура большевиков вызовет взрыв и разгул анархии, которые могут погубить Россию окончательно. Корнилов же, если ввести смертную казнь в тылу, может дисциплинировать армию и тем самым спасти Россию. Реставрации монархии при этом Савинков не опасался, он считал, что генерал, успокоив страну, передаст власть демократам.
Другими словами, если оперировать современными понятиями, Савинков видел в Корнилове Пиночета, который наведет порядок в стране и затем сам устранится от власти, передав ее демократам. Но Керенского страшила стремительно растущая популярность Корнилова, он испугался за свое кресло и посчитал, что лучше большевики, чем Корнилов. Если бы он отличался исторической прозорливостью и поддержал план управляющего военным министерством, Борис Викторович, стремившийся сочетать твердую власть с демократией, вполне мог бы стать первым лицом в России, и тогда история страны сложилась бы совсем иначе.
И еще. Савинков считал, что отделение Украины и ее независимость не является расчленением России, — это закономерный исторический процесс. Точно так же он был за независимость Белоруссии, Грузии, Прибалтики. План этот, как мы знаем, осуществился только через семь десятилетий.
Так что люди, считавшие, что Савинков — это «Ленин, только с той стороны», знают, что говорят.
Как же сложилась судьба его последней любви, его любимой женщины, когда в «колодце» между корпусами внутренней тюрьмы на Лубянке кончилась земная жизнь этого человека?
На нашей Слободке Любовь Ефимовна рассказывала, что ей дали два года, но потом амнистировали. На самом деле над ней и Александром Аркадьевичем Дикгоф-Деренталем не только никакого суда не было, но даже их арест, как уже упоминалось, чекисты не оформили.
11 апреля 1925 года Савинков записывает в своем дневнике: «Была Л.Е. Она потрясена своим освобождением, чужими людьми, неприткнутостью, самостоятельностью, тем, что у дверей не стоит часовой».
Отсюда делаю вывод, что Любовь Ефимовна жила одна, отдельно от своего бывшего мужа А. А. Деренталя. У самого же Александра Аркадьевича после освобождения был, как говорится, «бледный вид». Даже в самом буквальном смысле. «Ал. Арк., — пишет Савинков в своем дневнике, — побледнел и очень похудел. С 1 апреля (значит, он вышел на свободу на девять дней раньше Любови Ефимовны. — Л.Я.) он получил три рубля. Сидит без чая».
А вот последняя запись в Лубянском дневнике Савинкова: «Был Александр Аркадьевич. Бледный, худой… Бедный взрослый ребенок, не умеющий ни жить, ни бороться за жизнь».
Возможно, основываясь на этих высказываниях, Виталий Шенталинский делает вывод, что «Александру Аркадьевичу Деренталю тоже не нашлось места в родной стране, как он ни старался приспособиться к новой жизни».
Другой исследователь этой темы — Дмитрий Жуков -рассказывает об этом несколько иначе: «Известно, что Дикгофа-Деренталя, выпустив из тюрьмы, обеспечили квартирой и работой. Любовь Ефимовна сотрудничала в «Женском журнале», а Александр Аркадьевич потом служил не где-нибудь — во Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей (ВОКС), переводил на русский язык с известным артистом оперетты Яроном, получал большие гонорары, процветал, в общем, хотя его имя многократно упоминается в «Красной книге ВЧК», где он обозначается как злейший враг советской власти с первых ее дней, нет счету поминаниям о его последующей антисоветской деятельности в трудах, печатающихся и в наше время, а между тем мнимых «врагов народа» расстреливали почем зря». («Наш современник», 1990, N 10, с. >49).
Примерно так же рассказывала о своем житье-бытье Любовь Ефимовна на мариупольской Слободке. После гибели Бориса Викторовича она опять соединилась с Александром Аркадьевичем. Благополучие их длилось до 1937 года.
Но вернемся к беспрецедентной пресс-конференции, которую Борис Савинков дал в Лубянском застенке.
О той пресс-конференции выразительно пишет Виталий Шенталинский, вчитаемся в его строки:
«Журналисты увидели элегантно меблированную комнату, с большим бюро красного дерева и диваном, покрытым голубым шелком. На стенах — картины, паркетный пол укрывает толстый ковер. На столе — стопка исписанных листков и сочинения Ленина. Великий конспиратор был свежевыбрит и надушен — его только что покинул парикмахер — и держался как какой-нибудь радушный, вальяжный барин, принимающий гостей. Не жаловался: еды достаточно, разрешают курить, читать по собственному выбору. Ежедневная прогулка по 45 минут. Даже слегка пополнел, прибавил в весе. Правда, вот комната темновата, приходится и днем сидеть при электричестве — глаза устают… Но ведь не курорт!
На вопросы журналистов он отвечал моментально, с тактом, на русском и французском с одинаковой легкостью».
Эта блестящая операция ЧК имела вот какой финал.
После экскурсии американского журналиста Вильяма Ресвика пригласил к себе в кабинет Генрих Ягода. Через девять лет этот человек станет главой НКВД СССР, а еще через четыре будет расстрелян как враг народа. Но в 1925-м он был помощником Дзержинского и уже тогда — большим мастером провокаций. В беседе с американцем Ягода касался различных тем, но вскользь заметил также, что Савинкова заманили в Россию благодаря одной очень красивой женщине, работающей на ГПУ. Но эта сотрудница имела несчастье влюбиться в него и потребовала «гонорар»: разрешение провести несколько ночей в камере N 60.
Опускаю выгоды, какие помощник «железного Феликса» извлекал из этой провокации, главное — Ягода не сомневался, что конфиденциально сообщенный им «секрет» назавтра же станет известен всему миру. Так оно, понятно, и случилось. Нетрудно представить себе, сколько страданий доставил этот скандал Любови Ефимовне.
Борис Викторович по-рыцарски вступился за честь любимой женщины. Он написал гневное письмо Дмитрию Философову, писателю- эмигранту, главе варшавского комитета савинковского Союза, редактору газеты «За Свободу», поместившей клеветническую статью о Деренталях. (В скобках замечу, что Дмитрий Философов был «углом» любовного треугольника, где двумя другими углами были Зинаида Гипиус и Дмитрий Мережковский).
«Господин Философов,
(…) Вы, один из редакторов «За Свободу», напечатали статью Арцыбашева «Записки писателя. ХL\/1И», которая содержит обвинение Любови Ефимовне и Александру Аркадьевичу в том, что они меня предали. Вы, господин Философов, не можете не знать, что это ложь и что Любовь Ефимовна и Александр Аркадьевич разделили со мной мою участь. Значит, Вы сознательно приняли участие в новой, еще худшей клевете. Политическая ненависть не оправдывает такого рода поступков. Как они именуются — Вы знаете сами. Рано или поздно Александр Аркадьевич и я с Вами сочтемся. Вы предупреждены». И автору статьи Арцыбашеву Борис Викторович обещал при первом же удобном случае дать в морду за Любовь Ефимовну, но выразился, конечно, гораздо деликатней, в полном соответствии со старинным дуэльным кодексом:
«Господин Арцыбашев, Вы напечатали в «За Свободу» статью «Записки писателя. Х1_\/1Н». Мы пишете о людях, которых видели, по собственному признанию, один раз в жизни, и награждаете их разными качествами по своему усмотрению. Едва ли это достойно Вас. Но Вы не ограничиваетесь этим: Вы обвиняете Л.Е.Деренталь и А.А. Деренталь в том, что они предали меня.
Чтобы обвинять кого-либо, да еще печатно, в предательстве, надо иметь неопровержимые доказательства. У Вас их нет, и Вы знаете, что быть не может, ибо Вы сознательно лжете. Лжецов бью по лицу. Буду жив, ударю».
В мое время школьная программа о Михаиле Арцыбашеве даже не заикалась, а в университетском курсе о его сенсационном романе «Санин» прошлись как о реакционном произведении, циничном и порнографическом, отразившем падение нравов буржуазного общества. Так оно или не так — проверить мы не могли: где найдешь «Санина», чтобы прочитать? Ныне, по сообщениям, он переиздан, но в силе остался прежний вопрос: где найдешь «Санина», чтобы прочитать? Из того, что сегодня пишут об Арцыбашеве, я понял, что был он «в краю отцов не из последних молодцов», то есть в русской литературе он остался как мастер, заслуживающий внимания и уважения. Поэтому нас не может не интересовать набросок портрета Любови Ефимовны, принадлежащий перу Михаила Арцыбашева.
Увидел он ее 12 августа 1924 года на прощальном ужине в Варшаве, который Савинков дал своим соратникам перед тем, как нелегально пересечь советскую границу.
«Высокая, черная и худая, — пишет М.Арцыбашев, — хотя небогато, но с парижским шиком одетая мадам Деренталь сидела молча, поставив на стол острые локти тонких рук, увешанных слишком большими и слишком многочисленными браслетами. Она, казалось, внимательно и осторожно следила своими мрачными, черными еврейскими глазами за всеми нами, по преимуществу — за самим Савинковым. Можно было подумать, что она боится какой-нибудь неосторожности с его стороны…»
В этих строчках ощущается чувство неприязни, потому что писал их Арцыбашев, поверивший версии, будто Любовь Ефимовна — давний агент ГПУ. Помимо прочего, и это задело Савинкова («награждаете их разными качествами по своему усмотрению», заметил Борис Викторович в письме, в котором обещал при встрече влепить Арцыбашеву пощечину).
О том, как Зинаида Гипиус отзывалась о Любови Ефимовне, мы узнаем из пересказа Виталия Шенталинского в его новомировской публикации. Вот что он пишет: «Зинаида Гипиус, питавшая к нему (Савинкову. — Л.Я.) нескрываемую симпатию и опекавшая его как писателя, ревниво отмечала в Любови Ефимовне как раз чисто женское: розовый пенюар и обилие цветов в доме, запах духов… «Типичная парижанка, преданная мне до могилы», — исчерпывающе определил свою секретаршу в разговоре с Гипиус сам Савинков».
5 мая, за два дня до самоубийства (соглашусь все-таки с В. Шенталинским, что Савинков сам выбросился с пятого этажа, хотя и мнение Александра Солженицына нельзя считать опровергнутым), узник камеры N 60 записывает в дневнике: «Л.Е. потрясена «отсрочкой». Я думаю, что таких «отсрочек» будет еще много…»
Как это расшифровать, что это за «отсрочки»?
Чекисты обещали Савинкову свободу и работу. Чтобы покладистым был и вел себя «как надо». Как им надо. Что вероломно обманули — этому не удивляюсь. Удивительно другое: как проницательный Савинков им поверил.
А почему бы нет, ведь подобные примеры в практике большевиков того времени были. Взять хотя бы небезызвестного Блюмкина. Он же Константин Константинович Владимиров, он же Ильин, он же Исаков, он же Лама, он же Лобсан. Колоритная личность. Левый эсер. Когда его однопартийцы входили в ленинское правительство, работал в ЧК. 6 июля 1918 года, в день эсеровского мятежа в Москве, убил германского посла Мирбаха. Чтобы сорвать Брестский мир. Казалось бы, большевики должны были разорвать его на мелкие кусочки. Ничуть не бывало. Уже в 1919 году Яков Григорьевич Блюмкин был амнистирован ВЦИКом, вступил в РКП(б), а потом начал свою карьеру в ОГПУ. Пользовался полным доверием чекистов, не раз направлялся по службе в зарубежные командировки. Во время одной из них он не удержался и встретился с опальным вождем Львом Троцким. Вот этого Блюмкину простить не смогли — расстреляли. А Лева Задов? Лев Николаевич Зиньковский. Вернулся из Румынии, куда бежал вместе с Махно. При переходе советской границы (между Прочим, в том же «савинковском» 1924 году) возглавлял диверсионную Группу, созданную румынской сигуранцей. Но Зиньковский явился с повинной и через несколько месяцев, проведенных в тюрьме, получил и свободу, и работу. Да еще какую! — заведовал иностранным отделом одесского ГПУ.
Савинкову, не сомневаюсь, были известны подобные случаи. Но вот обещанное ему чекисты выполнять не спешат. Снова «отсрочка» и, как предвидит Борис Викторович, таких «отсрочек» будет еще много.
И вот 9 апреля 1925 года Любовь Ефимовна покидает камеру N 60. И свободная поселяется в Москве (Деренталей, как выясняется, и не судили, даже не оформили арест. Кто их, чекистов, проверять будет? Подержали в тюрьме, сколько хотели, сколько им надо было, и выпустили. За ненадобностью). Была в полной уверенности, что и Борю скоро выпустят и они воссоединятся на свободе.
Почему не осталась с ним на Лубянке переждать «отсрочку»?
11 апреля Савинков записывает в своем дневнике: «Если бы она здесь осталась, она бы окончательно потеряла здоровье».
Но здоровья ей хватило, чтобы перенести невзгоды московской жизни (после смерти Савинкова она вернулась к своему первому мужу Деренталю, об этом мне со слов Эммы Ефимовны рассказала Валентна Ильинична Кузнецова) и колымскую ссылку, и мытарства на мариупольской Слободке, хватило дожить до 70 лет без малого.
После освобождения Любови Ефимовны 9 апреля Савинкову осталось 27 дней жизни. Он ежедневно делает записи в дневнике. Это тяжелые раздумья о своей судьбе, об идее, которой он отдал жизнь: «Я, и сущности, всю жизнь определил не семьей, не личным счастьем, а тем, что называется «идеей». За 16 дней до своего смертного часа он приходит к выводу: «В конце концов, все-таки самое ценное в жизни — Любовь».
И все дневниковые записи испещрены упоминаниями об Л.Е., Любови Ефимовне. «Расставил шахматы и стал играть партию Капабланка — Алехин. И, как живая, встала Л.Е.». «Боюсь за Л.Е.». «У меня на столе пушистая верба: спасибо Л.Е.». «Л.Е. не пришла…». «Ландыши, которые принесла Л.Е., уже отцвели». «Себя мне не жаль, но жаль ее. Ее молодость со мной проходит в травле, нищете, потом в тюрьме, потом в том, что есть сейчас…».
Похоже, этот 45-летний мужчина, дважды женатый, отец троих детей, по-настоящему полюбил впервые. «Когда она писала и делала чернильные пятна на скатерти, я сердился. А теперь я с удовольствием смотрю на них. Как бы частица ее…». Я верю в искренность его запоздалого признания: «В конце концов, все-таки самое ценное в жизни — любовь».
Этот человек всю жизнь прожил с сознанием своей исключительности. Положа руку на сердце, признаем: у него были основания для этого.
Живы и известны его книги. Но могила его неизвестна. Нет могилы и у его «министра иностранных дел» Александра Аркадьевича Дикгофа-Деренталя (в 1937 году он был переправлен из Москвы на Колыму, а еще через два года расстрелян). Неизвестна могила и победителя Савинкова -20 сентября 1937 года Андрея Павловича Федорова расстреляли как врага народа и шпиона.
Горькие песенные слова «И никто не узнает, где могилка моя» имели отношение и к Любови Ефимовне. Но после того, как в 1993 году я разыскал ее последний приют и написал об этом в «Приазовском рабочем», к ее могиле началось паломничество. Мне говорили об этом, звонили.
Я иду по центральной аллее ныне закрытого Новоселовского кладбища. У памятника профессору Казанцеву сворачиваю налево и по левой же стороне ищу могилу Александра Невского — не полководца и князя, святого русской православной церкви, а рядового мариупольца, которому выпали такие громкие имя и фамилия. От него опять налево, где виднеется склеп Тамановой. Здесь под скромным надгробием покоится прах последней любви видного революционера, политического деятеля и талантливого писателя. На этом надгробии уместны были бы его предсмертные слова:
«Я так хотел ей счастья».
И подпись: Борис Савинков.
Мариуполь-Дубник.
1967-1996
ПОСТСКРИПТУМ 1997 ГОДА.
Когда осенью 1996 года я в благословенной деревне Дубник, которую друзья громко именуют моим ярославским имением, закончил третью часть документальной повести о вдове Бориса Савинкова (в периодике эта заключительная глава так и не появилась, сказали: длинно и предложили 300 газетных строк, от чего я, разумеется, отказался), то думал: теперь уже все, тема исчерпана до донышка.
Но в октябре девяносто седьмого, вернувшись из очередного отпуска, проведенного, как обычно, в Дубнике «в заботах нового труда», то есть заканчивая ту самую книгу, которую вы, дорогой читатель, держите сейчас в руках, и перелистывая «Мариупольскую жизнь», наткнулся на свой заголовок «Парижанка в Мариуполе». Так в «Приазовском рабочем» называлась моя вторая публикация о Любови Ефимовне Дерен- таль, она же Эмма Ефимовна Сторэ. Но нет, это была не перепечатка моего материала, а статья Андрея Василенко, обогатившего мой давний заголовок: у него получилось «Парижанка Эмма Сторэ в Мариуполе».
Я так часто встречаюсь со случаями, когда некоторые наши доблестные краеведы лихо перепевают и перелицовывают мои давние (и не очень давние) провинциальные писания, даже не упомянув фамилии автора, у которого они позаимствовали идею (это, между прочим, тоже считается плагиатом, а не только дословное списывание), что испытал волну душевной признательности Андрею Василенко, благородно сообщившего, что он развивает тему, отталкиваясь от моих публикаций об Эмме Сторэ начала 90-х годов.
Эта элементарная порядочность, проявленная собратом по перу, показалась мне после беззастенчивых проделок наших мелких литературных воришек просто подвигом благородства и великодушия.
Талантливому журналисту, хорошо известному мариупольцам по телепередачам «Сигмы», пришла в голову счастливая мысль поискать в местном собесе пенсионное дело Эммы Сторэ. Поиск завершился успешно, и в этом документе обнаружились сведения, которые добавляют к биографии вдовы Бориса Савинкова интересные штрихи.
Из пенсионного дела С-347 мы узнаем, что Любовь Ефимовна (будем называть ее, как Борис Савинков) через шесть с небольшим лет после освобождения из внутренней тюрьмы на Большой Лубянке с декабря 1931 года по апрель 1935-го работала во Внешторгиздате в должности редактора французской литературы.
Другой документ окончательно размывает версию о том, что Л.Е. Деренталь (или, если угодно, Э. Е. Сторэ) только в 1937 году покинула столицу и без конвоя с относительным комфортом переместилась в Магадан, в тот благословенный край, где, как известно, «двенадцать месяцев зима, остальное — лето». И благополучно отбывала ссылку, работая в областной научной библиотеке референтом в тепле и тиши читальных залов в приятном обществе мудрых фолиантов.
На самом деле ее «замели» во время «кировского набора», по выражению А.И.Солженицына. И оказалась она в печально знаменитом Дальстрое НКВД СССР. Энкавэдэшная справка о должности, дате приема на работу и увольнения, а также о зарплате скромно умалчивает. Но и без того ясно, что Любовь Ефимовна разделила судьбу миллионов узников сталинского ГУЛАГа, по ноздри хватив зековского лиха. При этом никакого суда и в помине не было. Но в тридцать восьмом наши чекисты-правдолюбцы спохватились: негоже все-таки держать за колючей проволокой человека без «законного» приговора. И Особое совещание без долгих разговоров «припаяло» Эмме Сторэ «пятерку», что по тем временам было вполне по-божески, прямо-таки актом высокого гуманизма. В деле есть документ, что освободилась Любовь Ефимовна 12 июня 1943 года, что тоже вызывает удивление: таких в то время не освобождали, появился даже специальный термин: «пересидчики».
На западе в это время вовсю полыхала война, огромная часть страны лежала в развалинах и была еще оккупирована врагом. Любовь Ефимовна не хотела уехать на материк, как выражаются магаданцы. Даже если бы ее выпустили с Колымы, ей некуда было приткнуться: во всей стране ни одного родного, ни одного близкого человека.
И она осталась в «родимом» Дальстрое. 8 января 1944 года ее приняли в поликлинику N 1 медсестрой. (Ни медицинского образования, ни опыта у Любови Ефимовны не было, но кто-то сжалился, кто-то помог. Нашлась, значит, какая-то добрая душа). В деле зафиксировано, что у Э.Е.Сторэ высшее образование и что она по профессии преподаватель. Где она могла окончить вуз, неужели после Лубянки? Это весьма сомнительно. Видимо, записывали с ее слов, как и национальность ее, почему она, дочь француженки и еврея, оказалась… русской
Полтора года проработала она медсестрой, но необходимых навыков и любви к медицинской профессии, по-видимому, так и не обрела. И ее перевели старшим медстатистом — бумажки писать. Через полгода она увольняется из Дальстроя «в связи с выездом на материк».
Однако вырваться из железных объятий этого почтенного учреждения ей не удалось. Зато посчастливилось устроиться на приличную работу: она стала заведовать технической библиотекой ЦНИИ I того же Дальстроя. Правда — и.о. Через два года она от титула «исполняющей обязанности» избавилась. То были самые относительно благополучные ее колымские годы. Помимо заведования библиотекой Эмма Ефимовна выполняла работу переводчика и библиографа.
Что заставило ее оставить престижную, что ни говори, работу в научно-исследовательском институте, командную, так сказать, должность и перейти в библиотеку месткома промкомбината рядовым библиотекарем — не известно. Но нетрудно догадаться, что и за этой переменой кроется еще одна драма ее жизни. Дело было в 1951 году, и Любови Ефимовне, надо полагать, еще что-то припомнили.
Когда она достигла пенсионного возраста (в 1954 году), у нее был такой выразительный домашний адрес: г.Магадан, 1-й Рабочий поселок, Парковая улица, барак 12, кабина 12. И пенсия — 400 рублей. В 56 она стала получать 903 рубля, «новыми» — 90 рублей 30 коп. В дешевом месте по сравнению с Магаданом на эти деньги, пусть очень скромно, но жить можно было.
У нее обострилась тяжелая болезнь — полиартрит рук и ног, что окончательно приковало ее к постели. Начались хлопоты по определению ее в дом инвалидов общего типа. Это было в апреле 1969 года. А скончалась она 8 мая того же года на семидесятом году жизни.
Спасибо Андрею Василенко, журналистский поиск которого позволил нам узнать новые подробности жизни Любови Ефимовны Деренталь
1997.
Лев Яруцкий