ВДОВА БОРИСА САВИНКОВА ЖИЛА И УМЕРЛА В МАРИУПОЛЕ-6

«ЕСТЬ В СТАТЬЕ И НЕТОЧНОСТИ»

Я уже не раз с удовольствием убеждался, что нашу городскую газе­ту читают не только в Мариуполе и его окрестностях, но, случается, в ближнем или даже дальнем зарубежье. Отклики на публикации «При­азовского рабочего» приходили из Москвы и Алма-Аты, Самары и Вла­дивостока, из Санкт-Петербурга и Риги, Кишинева, Харькова и Луган­ска. Что касается дальнего зарубежья, то дошли до нас отзывы из США, Аргентины, Израиля, Греции, Канады. Это наши горожане посылают вырезки из «Приазовского рабочего» своим родным и близким, живу­щим вдали от Мариуполя, но не утратившим за многие годы и десяти­летия интереса к родному городу, к его более чем двухсотлетней исто­рии.

Антонина Григорьевна Зубчевская показала мне письмо из Донец­ка от Валентины Ильиничны Кузнецовой, которой она послала номер «Приазовского рабочего» с субботней страницей «Ни приметы, ни сле­да».

Строчки «Спасибо за статью. Это очень интересно» пролились, ра­зумеется, бальзамом на сердце автора, но тут же последовало: «Есть в статье и неточности».

Цитирую далее. «Эмму Ефимовну и мы хорошо знали, часто ее на­вещали на ул. Спартаковской и на Слободке. Незадолго до смерти Эмма Ефимовна (в предыдущей публикации я объяснял, почему одни — в том числе и Савинков — называли ее Любой, а другие — так и по документам — Эммой. — Л.Я.) заставила мою свекровь сжечь важные бумаги и фо­тографии, и ничего дельного там не осталось. Свекровь вынуждена была бросить все в печку, и так, чтобы видела Э.Е. Она заставила. Хозяева выбросили весь ее хлам, незатейливые вещи. Никаких ценных бумаг не было. Хоронили Э.Е. хозяева (муж с женой) и моя мама 9.05.69 г. на городском кладбище: в гробу Э.Е. и рядом мама моя и эти люди.

Свекровь и мой бывший муж Сергей по телеграмме прилетели из Ленинграда 10.05. Потом свекровь сделала ей надгробие. Э.Е. проси­ла никаких крестов и оград не ставить, так как вся ее жизнь были крест и ограда. Со временем фото с надгробия исчезло (ну в какую «свет­лую» голову пришла «мудрая» мысль выковырять из надгробия фото­графию неведомой старухи? С какой, скажите, целью? Ради какой ко­рысти? Слов нет! И стыдно за это безмотивное, как говорят юристы, беспричинное, совершенно бескорыстное варварство наше. — Л.Я.), осталась только эмалированная табличка: ФИО, год рождения и год смерти. Я часто бывала на ее могиле».

Я написал Валентине Ильиничне. Помимо перспективы найти моги­лу меня интересовало, как Деренталь оказалась в Мариуполе. Ведь это ж поразительно: женщина, родившаяся в Париже, молодая, красивая, жила себе не очень устойчивой, но головокружительно интересной жиз­нью в среде таких незаурядных людей, как Борис Савинков, Дикгоф — Деренталь и другие весьма неординарные личности. И вдруг в этой жизни появляется Андрей Павлович Мухин, московский профессор (а на самом деле — чекист Федоров, уроженец греческого села Мангуш, воспитанник Мариупольской Александровской мужской гимназии), вы­манивает умнейшего и осторожного, многоопытного Савинкова в СССР, где ему (вместе с Любой) уже приготовлена комфортная (без иронии) камера во внутренней тюрьме на Лубянке. И должно же так случиться, что после удивительных извивов ее жизненного пути, пролегшего, меж­ду прочим, и через Магадан, попала она, Любовь (Эмма) Ефимовна, в родной город того самого Андрея Павловича, который некогда так кру­то изменил ее судьбу. Кто они, Таубе (в переводе с еврейского: голубь, голубушка), а в быту — Таисья Львовна Брод и ее муж Яков Львович Окунь, мариупольские приятели Эммы Ефимовны, отозвавшиеся на ее просьбу помочь ей перебраться к теплу, фруктам, южному морю?

ИЗ ПИСЬМА ВАЛЕНТИНЫ ИЛЬИНИЧНЫ КУЗНЕЦОВОЙ

«Окунь Яков Львович учился в Париже в Сорбоне вместе с братом Т. Л.Брод. Последний и познакомил Т.Л. со своим другом. Вскоре они поженились в Париже и в 1933 году приехали в Харьков. Приняли со­ветское гражданство. В Харькове Яков Львович работал в Промбанке, потом уехал с женой в Москву. Работа везде плохо оплачивалась, вре­мя было голодное. Вот и подался он в Дмитров на стройку, где в 1935 году, в октябре, родился у них сын Сергей (в будущем мой муж). Когда строительство закончили, организация перебралась на Дальний Вос­ток строить дороги. Мой свекор уехал с ними. Свекровь присоедини­лась к мужу через год, когда немножко подрос сын. И так вместе со строителями-дорожниками добрались они до Магадана. Эта кочевая жизнь в медвежьих углах уберегла их от несчастий 1937 года.

Живя в Магадане (материально их это очень устраивало), они меч­тали перебраться на материк, но помешала война. А в 1950 году Якова Львовича арестовали».

Дальше перехожу на пересказ.

Покойный Яков Львович Окунь еще до поступления в Сорбону объез­дил всю Европу, был высокообразованным человеком. Позднее, в быт­ность свою в Мариуполе, излил он душу в письме к Илье Оренбургу. Шла «хрущевская оттепель», и Яков Львович изложил то, что думал о советской системе. На великолепнейшем французском. Илья Григо­рьевич получал обширную почту, и на все письма он просто физически не был в состоянии ответить. Якову Львовичу он предельно лаконично, но ответил, хотя было это, думаю, не вполне безопасно: «Уважаемый товарищ Окунь, мне хочется поблагодарить Вас за Ваше интересное письмо. От души желаю Вам всего доброго. И.Оренбург».

Можно представить себе, каково было состояние референта Мага­данской областной библиотеки Эммы Ефимовны Сторэ, когда в один прекрасный день заявился читатель, который попросил подобрать ему книги на французском языке. И как счастлива была она, когда, загово­рив с этим читателем на языке своей матери, она услышала в ответ восхитительную французскую речь с изящным сорбонским прононсом.

Эмма Ефимовна стала бывать в семье Окуня, а позднее, когда с ней случилось несчастье (она упала в глубокий котлован, убегая от каких- то преследовавших ее типов, и сломала бедро), более близких людей у нее не было.

Между тем упоминавшийся сын Окуня вырос, перебрался в Украину, учился в мединституте, где и познакомился с моей корреспонденткой и собеседницей — Валентиной Ильиничной Кузнецовой. Они пожени­лись, а вскоре после окончания института поселились в Мариуполе, где жила мать Валентины Ильиничны.

Вернемся к письму В.И.Кузнецовой:

«Прежде чем приехать в Мариуполь, Э.Е. решилась на операцию, которую можно было сделать только в столичной клинике. И, написав завещание на моего мужа (у нее были небольшие сбережения), отпра­вилась самолетом в Москву, к своим друзьям. Но делать ей операцию отказались: застарелая болезнь и слишком солидный возраст. Оста­ваться в Москве ей было негде, и она переехала в Кимры к подруге. Но там ей не очень понравилось.

К этому времени родители мужа решили переехать из холодного Магадана в теплые края и выбрали Мариуполь, то есть город, где жил их сын с семьей. Э.Е. стала проситься к морю.

Семья Я.Л.Окуня (он, жена и младший сын) снимала дом в порту (Спартаковская, 22). Неподалеку свекровь моя нашла ей квартиру (Спар­таковская, 14). Вот здесь и поселилась Эмма Ефимовна, приехав в Ма­риуполь, и прожила года полтора.

Между тем семья Окунь купила себе в центре города, на углу улиц Советской и Франко, треть дома и поселилась там как владельцы соб­ственности. Реже стала бывать у Э.Е. Таисья Львовна. Стали вновь искать жилье для Э.Е., тем более, что ей хотелось видеть и слышать море. Тут помогла моя мама. Снять комнату для такой тяжело больной женщины было очень непросто. Но все уладилось, и Э.Е. поселилась на Озерной, в немногих метрах от морского берега».

Я представляю себе, как Эмма Ефимовна с наслаждением вслуши­валась в мерный рокот морских волн по ночам, когда и без того тихая Озерная замирала. Анатолий Иванович Погодайко рассказывает, что однажды он увидел на пляже, к которому выходит Озерная, необычную сцену: у самой кромки берега стояла кровать, на ней лежала одетой пожилая женщина. Это была Эмма Ефимовна Сторэ.

СВИДАНИЕ НА КЛАДБИЩЕ

В канун Дня Победы Валентина Ильинична позвонила из Донецка: на праздник она приедет в Мариуполь в гости к своим добрым друзь­ям — семье С.Л.Карася, который во время оккупации прятался в их, Куз­нецовых, доме. После освобождения Мариуполя С.Л.Карась ушел на фронт, воевал, да так, что стал Героем Советского Союза (вот вам еще один сюжет, но уже для другого рассказа).

9 мая 1993 года около трех часов пополудни я и Анатолий Ивано­вич Погодайко прогуливались перед парадной дверью ПТУ N 3. Мы ждали гостью из Донецка. Свидание состоялось в точно назначенное время, и вот мы идем по улице Карла Либкнехта к Новоселовскому кладбищу. Шли мы, разумеется, не молча, но то была не беседа, а ско­рее монолог Валентины Ильиничны:

— Эмма Ефимовна была очень интересным собеседником, очень ду­шевным, хотя и довольно своеобразным человеком. Я ее знала, когда она была уже в преклонном возрасте. Меня поражала ее жизнь, но в то же время как бы не ее это была жизнь. Она все тяготы быта не замеча­ла, а, создав себе свой мир, жила в  нем богатой, одухотворенной жиз­нью. Она всегда была очень внимательной ко всем знакомым, которые приходили к ней в гости. Но никогда не любила говорить о своем здо­ровье. Если ее спрашивали об этом, она отвечала что-то невразуми­тельное и сразу же переводила разговор на другую тему.

Писала ли она мемуары? С полной уверенностью ответить на этот вопрос не могу. Думаю, что писала. Хотя бы для того, чтобы изложить свои сокровенные мысли и чувства, поделиться с которыми ей, в сущ­ности, было не с кем. Притом не забывайте, что в 20-30-е годы она весьма успешно занималась в Москве журналистикой, то есть была пишущим человеком с профессиональной привычкой поверять свои мысли бумаге.

Соседского мальчика она упросила бегать по киоскам в поисках французских газет. Разумеется, кроме «Юманите», газеты коммунистов Франции, никакие другие достать в Мариуполе было невозможно. Осо­бенно любила она «Юманите диманш», то есть воскресный выпуск. Прикованная к постели, заключенная, по сути, в жалкую коморку на ма­риупольской Слободке, она — это поразительно! — оставалась парижан­кой. Внимательно следила за французской модой, знала, например, ка­кой помадой пользуются сейчас француженки.

Она никогда не пропускала ни одного праздника, чтобы не поздра­вить нас.

Валентина Ильинична показывает нам несколько открыток. Их со­держание я переписал:

«27.XII.67. С Новым годом, милая Анна Николаевна! (Мама В.И.Куз­нецовой. — Л. Я.)- Шлю мои самые добрые пожелания всем членам Вашей семьи. Огромное удовольствие доставил мне визит Александ­ра Сергеевича (сын В.И.Кузнецовой, в то время мальчик, ныне — опыт­ный хирург, живет и работает в Донецке. — Л.Я.)- Это не ребенок, а маленькое чудо. Целую Вас. Э.Е.».

Вот последняя открытка, написанная Эммой Ефимовной за несколько дней до смерти: «28.IV.69. Милая Анна Николаевна! От души поздрав­ляю Вас, Вашу семью, Валю, Александра Сергеевича с праздником Пер­вого мая! Целую Вас. Э.Е.».

А похоронили ее 9 мая. Я как-то не сразу сообразил, что Валентина Ильинична не случайно выбрала день нашего посещения кладбища. Мы пришли почтить память Эммы Ефимовны Сторэ ровно через 24 года с того дня, когда она навечно легла в мариупольскую землю.

И ПРИМЕТА ЕСТЬ, И СЛЕД НАШЕЛСЯ

Новоселовское кладбище, как мы уже говорили, не имеет «правиль­ной» планировки. Поэтому, не имея точных и, желательно, оригинальных, то есть выделяющихся и запоминающихся примет, можно долго бро­дить по извилистым, порой непроходимым тропинкам, пока найдешь искомое. А то можешь и вовсе не найти.

У Валентины Ильиничны примета была верная: могила Екатерины Пантелеевны Тамановой, умершей в 1914 году. Это одно из немногих дореволюционных захоронений. Решетчатый металлический склеп не поддался могучим усилиям обуреваемых страстью к разрушению. И хотя последние немало здесь попортили, но надгробие сохранилось: православный крест из кирченых бревен, на который накинут венок из роз. Все это, конечно, каменное, но сделано под кирченые бревна (это слово заимствую у Гоголя: помните, у Сабакевича избы мужиков были сложены из огромных кирченых, то есть неошкуренных, бревен). Рабо­та, конечно, изумительная, слава Богу, что сохранилась.

Так вот, в «тылу» склепа Тамановой, вплотную у решетки, и похоро­нена Эмма Ефимовна Сторэ.

С трудом подыскиваем узкий проход между могилами, чтобы зайти в тыл склепа Тамановой. Но что это? «Ни могилы, ни следа». Валентина Ильинична уверенно положила букет роз между двумя безымянными могилами на прямоугольник, заросший молодыми древесными побе­гами. В последний раз она была здесь в 1989 году, совсем, казалось бы, недавно. Тогда, повторяю, надгробие было цело, похитили только фо­тографию Эммы Ефимовны. Теперь мы не обнаружили здесь надгро­бия, его обломки мы нашли в зарослях у края могилы. Эмалированную табличку найти не удалось.

Если бы не Валентина Ильинична, никогда бы не найти нам место, где захоронена вдова Бориса Савинкова: Анны Николаевны Кузнецо­вой уже нет в живых, квартирной хозяйке 87 лет, Таисья Львовна Брод живет в Израиле.

Спасибо Вам, Валентина Ильи ічна. И вам, Анатолий Иванович.

* * *

Анатолий Иванович Погодайко древесную поросль на захоронении Эммы Ефимовны вырубил, место расчистил, остатки прежнего над­гробия уложил в порядке. Нужны еще цемент, некоторые материалы — все сейчас дорого, все дефицит, в том числе и свободное время. Из­готовил он и табличку из нержавей­ки. Надпись, правда, сделали на ней не совсем, на мой взгляд, удачную, но спасибо и на этом. Спросили бы меня, я написал бы на этой таблич­ке: фамилию, имя, отчество покой­ной, даты ее жизни и еще три всего слова: «Вдова Бориса Савинкова».

Любителей истории нашей и всего, что с ней связано, к счастью, не так уж мало. Если кто из них за­хочет постоять у этой мог илы, идите по центральной аллее Новоселовского кладбища до памятника профессору Казанцеву. Здесь аллея раз­ветвляется. Продолжайте путь по левому ответвлению до могилы (по левой же стороне) Александра Невского (был и такой в Мариуполе). От него опять налево, пока не увидите склеп Тамановой с характерным крестом. Здесь, у тыльной стороны склепа, могила Эммы Ефимовны Сторэ, парижанки, балерины, вышедшей замуж за барона Дикгофа-Деренталя, а затем ставшей женой Бориса Савинкова.

Л.Е. ЖИЛА НА СЛОБОДКЕ

Еще раз о вдове Бориса Савинкова

Третью часть документальной повести в периодике мне не удалось опубликовать.

О Любови Ефимовне Деренталь (она же Эмма Ефимовна Сторэ) я подробно писал (а «Приазовский рабочий» печатал) и в 1992-м, и в 1993-м. А о деле Бориса Савинкова и его победителе мариупольце А.П.Федорове — не сосчитать: моя первая публикация на эту тему со­стоялась в 1967 году.

И все же, когда я в устных выступлениях называю это имя, часто слышу отрезвляющий меня вопрос: «А кто такой Борис Савинков?»

В наши дни после семидесятилетнего перерыва одна за другой выходят в свет старые, но не постаревшие книги этого писателя и только в нынешнем — 1996-м — году «Звезда» перепечатала эссе Уинстона Чер­чилля о выдающемся революционере и политическом деятеле, а «Но­вый мир» — обширную публикацию Виталия Шенталинского «Свой сре­ди своих. Савинков на Лубянке».

Среди многочисленных эпитетов, которыми мировая пресса в свое время награждала Савинкова, возвышающих и уничижительных, есть и такой: «Ленин — только с другой стороны». Конечно, французы правы: всякое сравнение хромает, и я не стану здесь вдаваться в рассуждения о правомерности сопоставлений этих двух исторических личностей, но сам факт сопоставления говорит о многом. Напомню только, что ста­тью Бориса Савинкова об организации революционной работы в мас­сах Ленин назвал «замечательной по своей правдивости и живости», а после революции и гражданской войны вождь мирового пролетариата считал автора упомянутой статьи самым опасным врагом советской власти и дал задание «железному Феликсу» заманить Савинкова в Советскую Россию и судить открытым судом «за преступления перед народом».

А Черчилль включил в свою книгу «Великие современники» (обрати­те внимание: ВЕЛИКИЕ!) главу и о Савинкове. Он, лично встречавший­ся с этим человеком, нашел в нем мудрость государственного деяте­ля, качества полководца, отвагу роя и стойкость мученика».

А Лев Николаевич Толстой, внимательно и заинтересованно читая книги Савинкова (подписанные псевдонимом В.Ропшин), отмечал без­условный дар их автора.

Я мог бы продолжить список выдающихся людей, давших высокую оценку противоречивому Савинкову, но этих трех имен — Ленин, Лев Толстой и Черчилль — полагаю, достаточно. Однако самое интересное — и здесь автор «Нового мира» абсолютно прав — загадка Савинкова и по сей день не только не разгадана, она, напротив, возрастает и усложня­ется.

Мариуполь никогда, насколько мне известно, не попадал в сферу внимания Бориса Викторовича. Но именно из этого города исходит линия, которая при пересечении с линией судьбы Савинкова привела к его гибели. Будь он даже семи пядей во лбу и трижды гениален, не мог он знать, что одиннадцатилетний мальчик Андрюша Федоров, сын крестьянина-грека из Мангуша, впервые в 1899 году севший за парту в Мариупольской мужской гимназии, через четверть века выиграет у него поединок и положит конец его путаной карьере, его любви, его жизни. И еще меньше могло прийти ему в голову, что женщина, без которой он не мыслил себе жизни, остаток своих дней проведет в Мариуполе и последний покой найдет на заброшенном кладбище в городе юности Андрея Павловича Федорова.

Но случилось именно так.

В 60-е годы имя Бориса Савинкова, желая воспеть подвиг чекистов, оживил Василий Ардаматский — писатель с очень неровной репутаци­ей. В 1953 году, когда весь мир замер в ожидании, чем кончится сфаб­рикованное Сталиным «дело врачей», «убийц в белых халатах», будущий автор «Возмездия» напечатал в «Крокодиле» памфлет «Пиня из Жме­ринки». Знающие люди и по сей день считают, что все рекорды геббельсовского мракобесия и антисемитизма были этим «творением» побиты. И когда появилось «Возмездие» — роман о чекистской опера­ции «Синдикат-2» и деле Бориса Савинкова, близость Василия Ардаматского к КГБ стала очевидной, потому что «постороннему» доступ к секретнейшим архивам в том учреждении, конечно, не открыли бы.

. В наши дни порыться в секретном деле Н-1791, полистать 68 объ­емистых томов «Особого архива НСЗРС» (савинковского Народного Союза Защиты Родины и Свободы) лишь после длительного и настой­чивого штурма высоких инстанций получил Виталий Шенталинский. И вот результат его трудов опубликован в 7-м и 8-м номерах «Нового мира» (1996).

Надо отдать должное Василию Ардаматскому: он открыл нам мно­гое из того, что обнаружил в архивных томах Виталий Шенталинский. Скажу больше: сквозь разоблачительный пафос «Возмездия» проры­валось невольное восхищение масштабом личности Савинкова. К тому же умаление роли в истории этого человека принизило бы значение подвига чекистов, победивших само! о Савинкова, поэтому автор рома­на вынужден был, рисуя своего героя (или антигероя), держаться по­ближе к правде.

Но если для Ардаматского Савинков — «злейший враг советской власти», то Виталий Шенталинский исходит из другой концепции. Он считает, что и боевик-террорист Савинков, и большевики совсем не антиподы — все они одним миром мазаны. Отсюда и заголовок: «Свой среди своих».

В самом деле, сходство между бывшим руководителем боевой орга­низации эсеров и ленинцами не может не бросаться в глаза. Савин­ков стоял за индивидуальный террор как средство достижения своих революционных целей, большевики — за массовый. Савинков органи­зовал убийство дяди царя великого князя Сергея Александровича, боль­шевики убили самого Николая II и всю его семью. И я верю в искрен­ность Бориса Викторовича, когда в тюрьме на Лубянке он недоумева­ет: почему это он пошел против большевиков?

Но меня, краеведа, в этом громком деле интересуют только подробности, прямо или косвенно связанные с мариупольскими персонажа­ми, а именно: с Андреем Павловичем Федоровым и Любовью Ефимов­ной Деренталь. В данном случае — даже больше Любовь Ефимовна.

Вот что пишет о ней Виталий Шенталинский:

«У Любови Ефимовны главными достоинствами были красота и молодость, достоинства для женины и сами по себе достаточные. Тем более если учесть, что она умела ими пользоваться. Ее отец, при­сяжный поверенный из Одессы, Броуд, проиграл когда-то казенные деньги в Монте-Карло и вынужден был стать эмигрантом, осел в Пари­же, занялся журналистикой. Так его дочь стала парижанкой. В 1914 году она вышла замуж за Деренталя, но не увязла в быту, в пристрастиях к шляпкам — занималась балетом, пыталась сниматься в кино, зарабаты­вала переводами».

Некоторые детали этой характеристики представляются мне сомнительными. Они несколько расходятся со сведениями, какие я почерп­нул из источников, находящихся вне архивов КГБ. Я имею в виду не эти строки: «Вероятно, и теперь в Париже, после долгих скитаний, она — способная, сообразительная, умеющая расположить к себе и очаро­вать, — стала неплохой помощницей суровому рыцарю долга Савинкову, не говоря уж о том, что скрасила своей женственностью его холостяц­кое житье». Здесь все в порядке и нет предмета для спора, если не считать того, что до решительного объяснения с Деренталем Борис Викторович жил в семье со своей второй женой и, следовательно, на­звать его житье холостяцким — некоторая натяжка. Сомнение вызыва­ют другие подробности.

В паспорте ХИ-ЕЗ N 602363, выданном Эмме Ефимовне Сторэ Мага­данским ГОМ 19 декабря 1953 года, значится, что родилась она в Пари­же 29 декабря 1899 года. Эту же дату рождения я своими глазами видел и в домовой книге дома N 7 по 1-й Приозерной улице, а также в свидетельстве о смерти Любови Ефимовны. Следовательно, трудно поверить, что она вышла замуж за Деренталя в 1914 году. Хоть В. Ардаматский и называет ее «юной женой», но не четырнадцатилетней она все же была: ведь брак заключался в Париже, а не в каких-нибудь эми­ратах.

Но тут я опять испытываю сомнения: где гарантия, что, оформляя советские документы, Любовь Ефимовна не убавила себе возраст, не «омолодила» себя на несколько лет? Ведь записано было же в ее мага­данском паспорте, что она русская, а мариупольский чекист Петр Ильич Федоров с ее слов рассказывает, что мать ее — француженка, а отец — еврей, эмигрировавший из России.

Когда мне об этом рассказали, я почему-то решил, что отец Любови Ефимовны был революционером и уехал из России, спасаясь от жан­дармских преследований, но оказалось — одесским адвокатом, игроком и растратчиком, ставшим в Париже журналистом. Но почему же он Броуд? И в Магадане, и в Мариуполе его дочь жила под фамилией Сторэ, под своей девичьей, как мне объяснили, фамилией. Так она сказа­ла П.И.Федорову. Может быть, это фамилия ее матери-француженки? Не знаю.

На этом загадочные неясности не заканчиваются. И в Магадане, и в Мариуполе она жила под именем Эмма, что зафиксировано в офици­альных документах. Савинков в своем лубянском дневнике и в других бумагах ни разу не назвал ее этим именем — только Л.Е., только Лю­бовь Ефимовна. И Василий Ардаматский, отлично знавший о «запас­ном» имени бывшей баронессы Деренталь, обращавшийся к ней по этому имени и в личных беседах, и в письмах, ни разу в «Возмездии» не назвал ее Эммой.

В своих предыдущих публикациях, если мариупольский читатель помнит, я объяснил это тем, что при рождении дочери отец назвал ее по-русски Любовью, а мать-француженка настаивала на имени Эмма. Каюсь: это мой вымысел, иначе я не мог свести концы с концами. За­веряю читателя: это единственный вымысел во всех моих писаниях о невенчанной жене Бориса Савинкова. Я сначала даже не поверил Петру Ильичу Федорову, когда он назвал свою подопечную Эммой Ефимов­ной, но подлинные документы убедили меня в его правоте. Между тем не было и нет никаких сомнений, что Любовь Ефимовна Деренталь и Эмма Ефимовна Сторэ — одно и то же лицо.

«Только ли общая борьба связывает эту троицу?» — задается вопро­сом В. Шенталинский, имея в виду Савинкова, Любовь Ефимовну и Деренталя. По-моему, это называется ломиться в открытую дверь. Но терпеливо выслушаем автора публикации «Свой среди своих»:

«Все говорит о том, что перед нами не просто три человека, а лю­бовный треугольник. Об этом свидетельствуют и современники наших героев, вслед за ними исследователи их жизни, это же подтверждают найденные теперь материалы. Причем стиль отношений между Савин­ковым и Деренталями, баланс внимания и чувств убеждают: треуголь­ник этот не драматический, с острыми углами, а сглаженный неким примирением, взаимным согласием».

Тема ставит меня в щекотливое положение, вынуждая рассуждать о том, что такое любовный треугольник. Под этим пикантным термином часто имеют в виду так называемый «брак втроем». Как правило, одной женщины и двух мужчин. То есть он предполагает двумужнюю женщи­ну с доброго согласия на такое ее положение обоих мужчин -законно­го мужа и, так сказать, друга дома. Это не адюльтер, не супружеская измена, которая обычно скрывается от одной стороны треугольника, а сожительство женщины с двумя мужьями с доброго согласия всей троицы.

Я, учитель словесности, всегда испытывал неловкость, когда прихо­дилось объяснять ученикам строчки Маяковского: «Двенадцать квад­ратных аршин жилья. Четверо в помещенье: Лиля, Ося, я и собака Щеник». «А как же они?..» — удивленно спрашивали меня слушатели, и я отвечал: «Не знаю».

То был честный ответ.

Помню, как я недоумевал, когда был в музее «Редакция «Современ­ника», где одновременно квартировали издатели и редакторы журнала и очень дружно жили втроем: Панаев, его законная жена Авдотья Яков­левна Панаева, она же гражданская жена Некрасова. А когда через не­сколько дней в Москве экскурсоводша музея Маяковского сказала мне: «Вот в этой комнате жили Осип Максимович и Лилия Юрьевна Брики, а здесь — Владимир Владимирович», я, молодой провинциал с универси­тетским значком в лацкане пиджака, воскликнул: «Как это!» — «А вы раз­ве не знали?» И тогда я вспомнил, что до этой квартиры поэт и Брики жили еще в большей тесноте, а временами и в обиде: «Двенадцать квадратных аршин жилья…».

Так вот, если Виталий Шенталинский под понятием «любовный тре­угольник» имеет в виду «брак втроем», то я с ним не соглашусь. Да, эта троица повсюду была неразлучна: и во время восстаний в Верхнем Поволжье, и в дни боев в Казани, и в колчаковской Сибири. «И далее везде». В Париже, в Варшаве, во время Мозырского похода… Но, как выразился Василий Розанов о треугольнике супруги Виардо и Иван Сергеевич Тургенев, между великим писателем и великой певицей «ни­чего не было». Я вынужден быть грубым и сказать прямо: Любовь Ефи­мовна никогда не жила с двумя мужчинами одновременно. Вот строки из тюремного дневника Савинкова: «Впервые я жил с Л.Е. здесь!» То есть на Лубянке.

Да именно здесь, в камере N 60, они стали мужем и женой. С разре­шения Дзержинского. А Александр Аркадьевич Деренталь, получивший от Любови Ефимовны отставку еще в Париже, находился в другой ка­мере, в другом тюремном корпусе той же Лубянки.

Любовь Ефимовна была личным секретарем Савинкова и по долгу службы находилась рядом со своим шефом не менее шести лет. Лу­бянский дневник Бориса Викторовича пестрит упоминаниями Л.Е. (Лю­бопытно, что он ни разу не назвал ее Любой — только Л. Е., только Лю­бовь Ефимовна. Создается впечатление, что они до последней разлуки были на Вы). В тюремной камере ему вспоминается возвращение из колчаковской Сибири в Европу через Китай, по морям и океанам: «Хо­лодное небо в Шанхае, голубые холмы в Гонконге, Сайгон с ослепи­тельными лучами, Сингапур с ливнем, Коломбо с камфорным деревом и сахарным тростником, пустыня Джибути и лучезарный, сияющий, бес­конечный, бездонный Индийский океан. Дельфины и полеты рыб. И Л.Е.». И еще: «Под Сайгоном я с Л.Е. зашел в деревенский дом…». Вот он пришел поклониться могиле отца в Варшаве. В скобках: «Был вместе с Л.Е.».

Когда читаешь этот дневник, возникает впечатление, что Любовь Ефимовна больше времени проводила с Савинковым, чем со своим мужем. И в то же время между ней и Борисом Викторовичем «ничего не было». Я уже не говорю о «браке втроем», но можно ли такие отно­шения даже любовным треугольником назвать в том бытовом смысле, в каком мы обычно употребляем это выражение?

Красивая молодая женщина (если верить паспорту Л.Е., она была на 20 лет моложе Бориса Викторовича) удовлетворяла эстетическое чув­ство Савинкова, и этого ему было до­статочно. Если верно, что эстетичес­кое наслаждение непременно пред­полагает бескорыстие, то данный слу­чай может служить блестящим под­тверждением этой мысли. Савинков не делает ни малейшей попытки из­менить отношения, сложившиеся меж­ду ним и супругами Деренталь. Он, грубо говоря, не домогается близос­ти с восхищающей его женщиной, ему эта близость просто не нужна. И мне опять вспоминаются рассуждения Ва­силия Васильевича Розанова об от­ношениях Тургенева с Полиной Виардо и ее мужем. Цитирую: «Один Тургенев, один только он, полюбил ее (Полину Виардо. — Л.Я.) «вечною любовью жениха», никог­да не ища ни поцелуев, ни объятий, — отчасти и не желая их, по крайней мере, не горя к ним, отчасти не смея о них и подумать. По всему веро­ятно, поцелуй и объятия с Полиною просто не доставили бы ему ниче­го особенного, а что-нибудь «большее» оттолкнуло бы его, и уж непре­менно погасило бы ту голубую любовь. И он, и она это инстинктивно чувствовали и не делали шага к тому, что им существенно было не нужно. «Не нужно» до того, что «не приходит на ум». В этом все и дело; самая душа Тургенева была чиста от всякого «греховного помысла» в отношении любимой женщины, к которой между тем он горел несрав­ненною любовью». («Слово», 1994, NN 1-6, с. 18).

Но В.В.Розанов, написавший свою работу о Тургеневе в 1913 году, не знал того, что известно современным исследователям. Он не знал, что когда Луи Виардо парализовало после инсульта, Полина поселила в своем доме Ивана Сергеевича, и супругами они все же стали. При живом муже Полины Виардо.

Супругами стали также Любовь Ефимовна и Борис Викторович. Это должно было состояться в Париже, где Л.Е. настаивала на официаль­ной регистрации брака, но случилось в камере N 60 внутренней тюрьмы на Большой Лубянке. Здесь Любовь Ефимовна о формальностях уже не заикалась. Может быть, она утешилась тем, что их брак благословляет дух патриарха всея Руси Тихона, который до них был заключен боль­шевиками в эту же нестандартную камеру N 60. Впрочем, я не уверен, что она была христианкой.

Их медовый месяц, их супружеская жизнь в камере N 60 была внешне безмятежной, сколь ни парадоксально это звучите подобных условиях. Савинков оставался в центре внимания газет Европы и Америки. Это воспринималось как нечто естественное, но когда и имя Любови Ефи­мовны Деренталь облетело мировую прессу, покой четы был непопра­вимо взорван. Савинков был взбешен, а его молодая супруга пролила немало горьких слез.

А случилось вот что.

В один из февральских дней 1925 года Борис Викторович в своей уютной камере N 60 дал пресс-конференцию для иностранных журна­листов. Сталину хотелось продемонстрировать справедливость и гу­манность советского правосудия, и он разрешил экскурсию западных газетчиков по внутренней тюрьме Большой Лубянки. Ее эффектной концовкой должно было стать посещение камеры Бориса Савинкова и его пресс-конференция.

Прежде чем рассказать об этом событии, хочу обратить внимание читателя на то, что персоной из камеры N 60 занимаются первые лица партии и правительства, начиная со Сталина. На суде присутствовал «всесоюзный староста» Калинин, предисловие к изданной в Москве книге Савинкова пишет Луначарский, ленинградский вождь Зиновьев издает со своим предисловием брошюру «Загадки Савинкова», а о са­моубийстве Бориса Викторовича на политбюро ЦК партии докладыва­ет Дзержинский. Привожу эти факты, чтобы читатель, спрашивающий сегодня: «А кто такой Савинков?», лучше представил себе масштаб этой личности и значение, которое придавали этому человеку в Москве и других столицах ведущих держав мира.

Я опускаю подробности всех мытарств, через которые мне пришлось предварительно пройти. Местные власти потребовали от меня доку­мент о полной реабилитации Федорова. Таким документом я в то вре­мя не располагал. Но я говорил: «Раз о Федорове написана книга и выпущен двухсерийный фильм, значит, он реабилитирован». Со мной согласились, но потребовали согласия КГБ при СМ СССР на открытие мемориальной доски и согласования с этим учреждением текста над­писи на ней, который я составил. Я написал на Лубянку, поставив ко­нечную дату жизни Федорова 1937 год, хотя нигде эта дата не была обозначена. Но здесь ошибиться было трудно. Лубянка сообщила о согласии увековечить память загубленного ею Федорова, подтвердила дату его гибели, но посчитала слова «соратника Ф.Э.Дзержинского» слишком престижными и заменила их на «чекиста-дзержинца». Ладно, пусть будет так.

На торжественном митинге (с участием воинской части, с трое­кратным винтовочным салютом) я зачитал телеграмму от Анны Всево­лодовны. Она благодарила за уважение к памяти ее мужа, сожалела, что болезнь помешала ей лично присутствовать на торжестве, выража­ла надежду еще раз побывать в родном городе Андрея Павловича Фе­дорова.

Сбыться ее мечте не суждено было. Анна Всеволодовна вскоре умер­ла.

Для меня это была еще одна несостоявшаяся встреча.

(Окончание следует)

Лев Яруцкий

Новости по теме: Энергоаудит казань только здесь!