«ЕСТЬ В СТАТЬЕ И НЕТОЧНОСТИ»
Я уже не раз с удовольствием убеждался, что нашу городскую газету читают не только в Мариуполе и его окрестностях, но, случается, в ближнем или даже дальнем зарубежье. Отклики на публикации «Приазовского рабочего» приходили из Москвы и Алма-Аты, Самары и Владивостока, из Санкт-Петербурга и Риги, Кишинева, Харькова и Луганска. Что касается дальнего зарубежья, то дошли до нас отзывы из США, Аргентины, Израиля, Греции, Канады. Это наши горожане посылают вырезки из «Приазовского рабочего» своим родным и близким, живущим вдали от Мариуполя, но не утратившим за многие годы и десятилетия интереса к родному городу, к его более чем двухсотлетней истории.
Антонина Григорьевна Зубчевская показала мне письмо из Донецка от Валентины Ильиничны Кузнецовой, которой она послала номер «Приазовского рабочего» с субботней страницей «Ни приметы, ни следа».
Строчки «Спасибо за статью. Это очень интересно» пролились, разумеется, бальзамом на сердце автора, но тут же последовало: «Есть в статье и неточности».
Цитирую далее. «Эмму Ефимовну и мы хорошо знали, часто ее навещали на ул. Спартаковской и на Слободке. Незадолго до смерти Эмма Ефимовна (в предыдущей публикации я объяснял, почему одни — в том числе и Савинков — называли ее Любой, а другие — так и по документам — Эммой. — Л.Я.) заставила мою свекровь сжечь важные бумаги и фотографии, и ничего дельного там не осталось. Свекровь вынуждена была бросить все в печку, и так, чтобы видела Э.Е. Она заставила. Хозяева выбросили весь ее хлам, незатейливые вещи. Никаких ценных бумаг не было. Хоронили Э.Е. хозяева (муж с женой) и моя мама 9.05.69 г. на городском кладбище: в гробу Э.Е. и рядом мама моя и эти люди.
Свекровь и мой бывший муж Сергей по телеграмме прилетели из Ленинграда 10.05. Потом свекровь сделала ей надгробие. Э.Е. просила никаких крестов и оград не ставить, так как вся ее жизнь были крест и ограда. Со временем фото с надгробия исчезло (ну в какую «светлую» голову пришла «мудрая» мысль выковырять из надгробия фотографию неведомой старухи? С какой, скажите, целью? Ради какой корысти? Слов нет! И стыдно за это безмотивное, как говорят юристы, беспричинное, совершенно бескорыстное варварство наше. — Л.Я.), осталась только эмалированная табличка: ФИО, год рождения и год смерти. Я часто бывала на ее могиле».
Я написал Валентине Ильиничне. Помимо перспективы найти могилу меня интересовало, как Деренталь оказалась в Мариуполе. Ведь это ж поразительно: женщина, родившаяся в Париже, молодая, красивая, жила себе не очень устойчивой, но головокружительно интересной жизнью в среде таких незаурядных людей, как Борис Савинков, Дикгоф — Деренталь и другие весьма неординарные личности. И вдруг в этой жизни появляется Андрей Павлович Мухин, московский профессор (а на самом деле — чекист Федоров, уроженец греческого села Мангуш, воспитанник Мариупольской Александровской мужской гимназии), выманивает умнейшего и осторожного, многоопытного Савинкова в СССР, где ему (вместе с Любой) уже приготовлена комфортная (без иронии) камера во внутренней тюрьме на Лубянке. И должно же так случиться, что после удивительных извивов ее жизненного пути, пролегшего, между прочим, и через Магадан, попала она, Любовь (Эмма) Ефимовна, в родной город того самого Андрея Павловича, который некогда так круто изменил ее судьбу. Кто они, Таубе (в переводе с еврейского: голубь, голубушка), а в быту — Таисья Львовна Брод и ее муж Яков Львович Окунь, мариупольские приятели Эммы Ефимовны, отозвавшиеся на ее просьбу помочь ей перебраться к теплу, фруктам, южному морю?
ИЗ ПИСЬМА ВАЛЕНТИНЫ ИЛЬИНИЧНЫ КУЗНЕЦОВОЙ
«Окунь Яков Львович учился в Париже в Сорбоне вместе с братом Т. Л.Брод. Последний и познакомил Т.Л. со своим другом. Вскоре они поженились в Париже и в 1933 году приехали в Харьков. Приняли советское гражданство. В Харькове Яков Львович работал в Промбанке, потом уехал с женой в Москву. Работа везде плохо оплачивалась, время было голодное. Вот и подался он в Дмитров на стройку, где в 1935 году, в октябре, родился у них сын Сергей (в будущем мой муж). Когда строительство закончили, организация перебралась на Дальний Восток строить дороги. Мой свекор уехал с ними. Свекровь присоединилась к мужу через год, когда немножко подрос сын. И так вместе со строителями-дорожниками добрались они до Магадана. Эта кочевая жизнь в медвежьих углах уберегла их от несчастий 1937 года.
Живя в Магадане (материально их это очень устраивало), они мечтали перебраться на материк, но помешала война. А в 1950 году Якова Львовича арестовали».
Дальше перехожу на пересказ.
Покойный Яков Львович Окунь еще до поступления в Сорбону объездил всю Европу, был высокообразованным человеком. Позднее, в бытность свою в Мариуполе, излил он душу в письме к Илье Оренбургу. Шла «хрущевская оттепель», и Яков Львович изложил то, что думал о советской системе. На великолепнейшем французском. Илья Григорьевич получал обширную почту, и на все письма он просто физически не был в состоянии ответить. Якову Львовичу он предельно лаконично, но ответил, хотя было это, думаю, не вполне безопасно: «Уважаемый товарищ Окунь, мне хочется поблагодарить Вас за Ваше интересное письмо. От души желаю Вам всего доброго. И.Оренбург».
Можно представить себе, каково было состояние референта Магаданской областной библиотеки Эммы Ефимовны Сторэ, когда в один прекрасный день заявился читатель, который попросил подобрать ему книги на французском языке. И как счастлива была она, когда, заговорив с этим читателем на языке своей матери, она услышала в ответ восхитительную французскую речь с изящным сорбонским прононсом.
Эмма Ефимовна стала бывать в семье Окуня, а позднее, когда с ней случилось несчастье (она упала в глубокий котлован, убегая от каких- то преследовавших ее типов, и сломала бедро), более близких людей у нее не было.
Между тем упоминавшийся сын Окуня вырос, перебрался в Украину, учился в мединституте, где и познакомился с моей корреспонденткой и собеседницей — Валентиной Ильиничной Кузнецовой. Они поженились, а вскоре после окончания института поселились в Мариуполе, где жила мать Валентины Ильиничны.
Вернемся к письму В.И.Кузнецовой:
«Прежде чем приехать в Мариуполь, Э.Е. решилась на операцию, которую можно было сделать только в столичной клинике. И, написав завещание на моего мужа (у нее были небольшие сбережения), отправилась самолетом в Москву, к своим друзьям. Но делать ей операцию отказались: застарелая болезнь и слишком солидный возраст. Оставаться в Москве ей было негде, и она переехала в Кимры к подруге. Но там ей не очень понравилось.
К этому времени родители мужа решили переехать из холодного Магадана в теплые края и выбрали Мариуполь, то есть город, где жил их сын с семьей. Э.Е. стала проситься к морю.
Семья Я.Л.Окуня (он, жена и младший сын) снимала дом в порту (Спартаковская, 22). Неподалеку свекровь моя нашла ей квартиру (Спартаковская, 14). Вот здесь и поселилась Эмма Ефимовна, приехав в Мариуполь, и прожила года полтора.
Между тем семья Окунь купила себе в центре города, на углу улиц Советской и Франко, треть дома и поселилась там как владельцы собственности. Реже стала бывать у Э.Е. Таисья Львовна. Стали вновь искать жилье для Э.Е., тем более, что ей хотелось видеть и слышать море. Тут помогла моя мама. Снять комнату для такой тяжело больной женщины было очень непросто. Но все уладилось, и Э.Е. поселилась на Озерной, в немногих метрах от морского берега».
Я представляю себе, как Эмма Ефимовна с наслаждением вслушивалась в мерный рокот морских волн по ночам, когда и без того тихая Озерная замирала. Анатолий Иванович Погодайко рассказывает, что однажды он увидел на пляже, к которому выходит Озерная, необычную сцену: у самой кромки берега стояла кровать, на ней лежала одетой пожилая женщина. Это была Эмма Ефимовна Сторэ.
СВИДАНИЕ НА КЛАДБИЩЕ
В канун Дня Победы Валентина Ильинична позвонила из Донецка: на праздник она приедет в Мариуполь в гости к своим добрым друзьям — семье С.Л.Карася, который во время оккупации прятался в их, Кузнецовых, доме. После освобождения Мариуполя С.Л.Карась ушел на фронт, воевал, да так, что стал Героем Советского Союза (вот вам еще один сюжет, но уже для другого рассказа).
9 мая 1993 года около трех часов пополудни я и Анатолий Иванович Погодайко прогуливались перед парадной дверью ПТУ N 3. Мы ждали гостью из Донецка. Свидание состоялось в точно назначенное время, и вот мы идем по улице Карла Либкнехта к Новоселовскому кладбищу. Шли мы, разумеется, не молча, но то была не беседа, а скорее монолог Валентины Ильиничны:
— Эмма Ефимовна была очень интересным собеседником, очень душевным, хотя и довольно своеобразным человеком. Я ее знала, когда она была уже в преклонном возрасте. Меня поражала ее жизнь, но в то же время как бы не ее это была жизнь. Она все тяготы быта не замечала, а, создав себе свой мир, жила в нем богатой, одухотворенной жизнью. Она всегда была очень внимательной ко всем знакомым, которые приходили к ней в гости. Но никогда не любила говорить о своем здоровье. Если ее спрашивали об этом, она отвечала что-то невразумительное и сразу же переводила разговор на другую тему.
Писала ли она мемуары? С полной уверенностью ответить на этот вопрос не могу. Думаю, что писала. Хотя бы для того, чтобы изложить свои сокровенные мысли и чувства, поделиться с которыми ей, в сущности, было не с кем. Притом не забывайте, что в 20-30-е годы она весьма успешно занималась в Москве журналистикой, то есть была пишущим человеком с профессиональной привычкой поверять свои мысли бумаге.
Соседского мальчика она упросила бегать по киоскам в поисках французских газет. Разумеется, кроме «Юманите», газеты коммунистов Франции, никакие другие достать в Мариуполе было невозможно. Особенно любила она «Юманите диманш», то есть воскресный выпуск. Прикованная к постели, заключенная, по сути, в жалкую коморку на мариупольской Слободке, она — это поразительно! — оставалась парижанкой. Внимательно следила за французской модой, знала, например, какой помадой пользуются сейчас француженки.
Она никогда не пропускала ни одного праздника, чтобы не поздравить нас.
Валентина Ильинична показывает нам несколько открыток. Их содержание я переписал:
«27.XII.67. С Новым годом, милая Анна Николаевна! (Мама В.И.Кузнецовой. — Л. Я.)- Шлю мои самые добрые пожелания всем членам Вашей семьи. Огромное удовольствие доставил мне визит Александра Сергеевича (сын В.И.Кузнецовой, в то время мальчик, ныне — опытный хирург, живет и работает в Донецке. — Л.Я.)- Это не ребенок, а маленькое чудо. Целую Вас. Э.Е.».
Вот последняя открытка, написанная Эммой Ефимовной за несколько дней до смерти: «28.IV.69. Милая Анна Николаевна! От души поздравляю Вас, Вашу семью, Валю, Александра Сергеевича с праздником Первого мая! Целую Вас. Э.Е.».
А похоронили ее 9 мая. Я как-то не сразу сообразил, что Валентина Ильинична не случайно выбрала день нашего посещения кладбища. Мы пришли почтить память Эммы Ефимовны Сторэ ровно через 24 года с того дня, когда она навечно легла в мариупольскую землю.
И ПРИМЕТА ЕСТЬ, И СЛЕД НАШЕЛСЯ
Новоселовское кладбище, как мы уже говорили, не имеет «правильной» планировки. Поэтому, не имея точных и, желательно, оригинальных, то есть выделяющихся и запоминающихся примет, можно долго бродить по извилистым, порой непроходимым тропинкам, пока найдешь искомое. А то можешь и вовсе не найти.
У Валентины Ильиничны примета была верная: могила Екатерины Пантелеевны Тамановой, умершей в 1914 году. Это одно из немногих дореволюционных захоронений. Решетчатый металлический склеп не поддался могучим усилиям обуреваемых страстью к разрушению. И хотя последние немало здесь попортили, но надгробие сохранилось: православный крест из кирченых бревен, на который накинут венок из роз. Все это, конечно, каменное, но сделано под кирченые бревна (это слово заимствую у Гоголя: помните, у Сабакевича избы мужиков были сложены из огромных кирченых, то есть неошкуренных, бревен). Работа, конечно, изумительная, слава Богу, что сохранилась.
Так вот, в «тылу» склепа Тамановой, вплотную у решетки, и похоронена Эмма Ефимовна Сторэ.
С трудом подыскиваем узкий проход между могилами, чтобы зайти в тыл склепа Тамановой. Но что это? «Ни могилы, ни следа». Валентина Ильинична уверенно положила букет роз между двумя безымянными могилами на прямоугольник, заросший молодыми древесными побегами. В последний раз она была здесь в 1989 году, совсем, казалось бы, недавно. Тогда, повторяю, надгробие было цело, похитили только фотографию Эммы Ефимовны. Теперь мы не обнаружили здесь надгробия, его обломки мы нашли в зарослях у края могилы. Эмалированную табличку найти не удалось.
Если бы не Валентина Ильинична, никогда бы не найти нам место, где захоронена вдова Бориса Савинкова: Анны Николаевны Кузнецовой уже нет в живых, квартирной хозяйке 87 лет, Таисья Львовна Брод живет в Израиле.
Спасибо Вам, Валентина Ильи ічна. И вам, Анатолий Иванович.
* * *
Анатолий Иванович Погодайко древесную поросль на захоронении Эммы Ефимовны вырубил, место расчистил, остатки прежнего надгробия уложил в порядке. Нужны еще цемент, некоторые материалы — все сейчас дорого, все дефицит, в том числе и свободное время. Изготовил он и табличку из нержавейки. Надпись, правда, сделали на ней не совсем, на мой взгляд, удачную, но спасибо и на этом. Спросили бы меня, я написал бы на этой табличке: фамилию, имя, отчество покойной, даты ее жизни и еще три всего слова: «Вдова Бориса Савинкова».
Любителей истории нашей и всего, что с ней связано, к счастью, не так уж мало. Если кто из них захочет постоять у этой мог илы, идите по центральной аллее Новоселовского кладбища до памятника профессору Казанцеву. Здесь аллея разветвляется. Продолжайте путь по левому ответвлению до могилы (по левой же стороне) Александра Невского (был и такой в Мариуполе). От него опять налево, пока не увидите склеп Тамановой с характерным крестом. Здесь, у тыльной стороны склепа, могила Эммы Ефимовны Сторэ, парижанки, балерины, вышедшей замуж за барона Дикгофа-Деренталя, а затем ставшей женой Бориса Савинкова.
Л.Е. ЖИЛА НА СЛОБОДКЕ
Еще раз о вдове Бориса Савинкова
Третью часть документальной повести в периодике мне не удалось опубликовать.
О Любови Ефимовне Деренталь (она же Эмма Ефимовна Сторэ) я подробно писал (а «Приазовский рабочий» печатал) и в 1992-м, и в 1993-м. А о деле Бориса Савинкова и его победителе мариупольце А.П.Федорове — не сосчитать: моя первая публикация на эту тему состоялась в 1967 году.
И все же, когда я в устных выступлениях называю это имя, часто слышу отрезвляющий меня вопрос: «А кто такой Борис Савинков?»
В наши дни после семидесятилетнего перерыва одна за другой выходят в свет старые, но не постаревшие книги этого писателя и только в нынешнем — 1996-м — году «Звезда» перепечатала эссе Уинстона Черчилля о выдающемся революционере и политическом деятеле, а «Новый мир» — обширную публикацию Виталия Шенталинского «Свой среди своих. Савинков на Лубянке».
Среди многочисленных эпитетов, которыми мировая пресса в свое время награждала Савинкова, возвышающих и уничижительных, есть и такой: «Ленин — только с другой стороны». Конечно, французы правы: всякое сравнение хромает, и я не стану здесь вдаваться в рассуждения о правомерности сопоставлений этих двух исторических личностей, но сам факт сопоставления говорит о многом. Напомню только, что статью Бориса Савинкова об организации революционной работы в массах Ленин назвал «замечательной по своей правдивости и живости», а после революции и гражданской войны вождь мирового пролетариата считал автора упомянутой статьи самым опасным врагом советской власти и дал задание «железному Феликсу» заманить Савинкова в Советскую Россию и судить открытым судом «за преступления перед народом».
А Черчилль включил в свою книгу «Великие современники» (обратите внимание: ВЕЛИКИЕ!) главу и о Савинкове. Он, лично встречавшийся с этим человеком, нашел в нем мудрость государственного деятеля, качества полководца, отвагу роя и стойкость мученика».
А Лев Николаевич Толстой, внимательно и заинтересованно читая книги Савинкова (подписанные псевдонимом В.Ропшин), отмечал безусловный дар их автора.
Я мог бы продолжить список выдающихся людей, давших высокую оценку противоречивому Савинкову, но этих трех имен — Ленин, Лев Толстой и Черчилль — полагаю, достаточно. Однако самое интересное — и здесь автор «Нового мира» абсолютно прав — загадка Савинкова и по сей день не только не разгадана, она, напротив, возрастает и усложняется.
Мариуполь никогда, насколько мне известно, не попадал в сферу внимания Бориса Викторовича. Но именно из этого города исходит линия, которая при пересечении с линией судьбы Савинкова привела к его гибели. Будь он даже семи пядей во лбу и трижды гениален, не мог он знать, что одиннадцатилетний мальчик Андрюша Федоров, сын крестьянина-грека из Мангуша, впервые в 1899 году севший за парту в Мариупольской мужской гимназии, через четверть века выиграет у него поединок и положит конец его путаной карьере, его любви, его жизни. И еще меньше могло прийти ему в голову, что женщина, без которой он не мыслил себе жизни, остаток своих дней проведет в Мариуполе и последний покой найдет на заброшенном кладбище в городе юности Андрея Павловича Федорова.
Но случилось именно так.
В 60-е годы имя Бориса Савинкова, желая воспеть подвиг чекистов, оживил Василий Ардаматский — писатель с очень неровной репутацией. В 1953 году, когда весь мир замер в ожидании, чем кончится сфабрикованное Сталиным «дело врачей», «убийц в белых халатах», будущий автор «Возмездия» напечатал в «Крокодиле» памфлет «Пиня из Жмеринки». Знающие люди и по сей день считают, что все рекорды геббельсовского мракобесия и антисемитизма были этим «творением» побиты. И когда появилось «Возмездие» — роман о чекистской операции «Синдикат-2» и деле Бориса Савинкова, близость Василия Ардаматского к КГБ стала очевидной, потому что «постороннему» доступ к секретнейшим архивам в том учреждении, конечно, не открыли бы.
. В наши дни порыться в секретном деле Н-1791, полистать 68 объемистых томов «Особого архива НСЗРС» (савинковского Народного Союза Защиты Родины и Свободы) лишь после длительного и настойчивого штурма высоких инстанций получил Виталий Шенталинский. И вот результат его трудов опубликован в 7-м и 8-м номерах «Нового мира» (1996).
Надо отдать должное Василию Ардаматскому: он открыл нам многое из того, что обнаружил в архивных томах Виталий Шенталинский. Скажу больше: сквозь разоблачительный пафос «Возмездия» прорывалось невольное восхищение масштабом личности Савинкова. К тому же умаление роли в истории этого человека принизило бы значение подвига чекистов, победивших само! о Савинкова, поэтому автор романа вынужден был, рисуя своего героя (или антигероя), держаться поближе к правде.
Но если для Ардаматского Савинков — «злейший враг советской власти», то Виталий Шенталинский исходит из другой концепции. Он считает, что и боевик-террорист Савинков, и большевики совсем не антиподы — все они одним миром мазаны. Отсюда и заголовок: «Свой среди своих».
В самом деле, сходство между бывшим руководителем боевой организации эсеров и ленинцами не может не бросаться в глаза. Савинков стоял за индивидуальный террор как средство достижения своих революционных целей, большевики — за массовый. Савинков организовал убийство дяди царя великого князя Сергея Александровича, большевики убили самого Николая II и всю его семью. И я верю в искренность Бориса Викторовича, когда в тюрьме на Лубянке он недоумевает: почему это он пошел против большевиков?
Но меня, краеведа, в этом громком деле интересуют только подробности, прямо или косвенно связанные с мариупольскими персонажами, а именно: с Андреем Павловичем Федоровым и Любовью Ефимовной Деренталь. В данном случае — даже больше Любовь Ефимовна.
Вот что пишет о ней Виталий Шенталинский:
«У Любови Ефимовны главными достоинствами были красота и молодость, достоинства для женины и сами по себе достаточные. Тем более если учесть, что она умела ими пользоваться. Ее отец, присяжный поверенный из Одессы, Броуд, проиграл когда-то казенные деньги в Монте-Карло и вынужден был стать эмигрантом, осел в Париже, занялся журналистикой. Так его дочь стала парижанкой. В 1914 году она вышла замуж за Деренталя, но не увязла в быту, в пристрастиях к шляпкам — занималась балетом, пыталась сниматься в кино, зарабатывала переводами».
Некоторые детали этой характеристики представляются мне сомнительными. Они несколько расходятся со сведениями, какие я почерпнул из источников, находящихся вне архивов КГБ. Я имею в виду не эти строки: «Вероятно, и теперь в Париже, после долгих скитаний, она — способная, сообразительная, умеющая расположить к себе и очаровать, — стала неплохой помощницей суровому рыцарю долга Савинкову, не говоря уж о том, что скрасила своей женственностью его холостяцкое житье». Здесь все в порядке и нет предмета для спора, если не считать того, что до решительного объяснения с Деренталем Борис Викторович жил в семье со своей второй женой и, следовательно, назвать его житье холостяцким — некоторая натяжка. Сомнение вызывают другие подробности.
В паспорте ХИ-ЕЗ N 602363, выданном Эмме Ефимовне Сторэ Магаданским ГОМ 19 декабря 1953 года, значится, что родилась она в Париже 29 декабря 1899 года. Эту же дату рождения я своими глазами видел и в домовой книге дома N 7 по 1-й Приозерной улице, а также в свидетельстве о смерти Любови Ефимовны. Следовательно, трудно поверить, что она вышла замуж за Деренталя в 1914 году. Хоть В. Ардаматский и называет ее «юной женой», но не четырнадцатилетней она все же была: ведь брак заключался в Париже, а не в каких-нибудь эмиратах.
Но тут я опять испытываю сомнения: где гарантия, что, оформляя советские документы, Любовь Ефимовна не убавила себе возраст, не «омолодила» себя на несколько лет? Ведь записано было же в ее магаданском паспорте, что она русская, а мариупольский чекист Петр Ильич Федоров с ее слов рассказывает, что мать ее — француженка, а отец — еврей, эмигрировавший из России.
Когда мне об этом рассказали, я почему-то решил, что отец Любови Ефимовны был революционером и уехал из России, спасаясь от жандармских преследований, но оказалось — одесским адвокатом, игроком и растратчиком, ставшим в Париже журналистом. Но почему же он Броуд? И в Магадане, и в Мариуполе его дочь жила под фамилией Сторэ, под своей девичьей, как мне объяснили, фамилией. Так она сказала П.И.Федорову. Может быть, это фамилия ее матери-француженки? Не знаю.
На этом загадочные неясности не заканчиваются. И в Магадане, и в Мариуполе она жила под именем Эмма, что зафиксировано в официальных документах. Савинков в своем лубянском дневнике и в других бумагах ни разу не назвал ее этим именем — только Л.Е., только Любовь Ефимовна. И Василий Ардаматский, отлично знавший о «запасном» имени бывшей баронессы Деренталь, обращавшийся к ней по этому имени и в личных беседах, и в письмах, ни разу в «Возмездии» не назвал ее Эммой.
В своих предыдущих публикациях, если мариупольский читатель помнит, я объяснил это тем, что при рождении дочери отец назвал ее по-русски Любовью, а мать-француженка настаивала на имени Эмма. Каюсь: это мой вымысел, иначе я не мог свести концы с концами. Заверяю читателя: это единственный вымысел во всех моих писаниях о невенчанной жене Бориса Савинкова. Я сначала даже не поверил Петру Ильичу Федорову, когда он назвал свою подопечную Эммой Ефимовной, но подлинные документы убедили меня в его правоте. Между тем не было и нет никаких сомнений, что Любовь Ефимовна Деренталь и Эмма Ефимовна Сторэ — одно и то же лицо.
«Только ли общая борьба связывает эту троицу?» — задается вопросом В. Шенталинский, имея в виду Савинкова, Любовь Ефимовну и Деренталя. По-моему, это называется ломиться в открытую дверь. Но терпеливо выслушаем автора публикации «Свой среди своих»:
«Все говорит о том, что перед нами не просто три человека, а любовный треугольник. Об этом свидетельствуют и современники наших героев, вслед за ними исследователи их жизни, это же подтверждают найденные теперь материалы. Причем стиль отношений между Савинковым и Деренталями, баланс внимания и чувств убеждают: треугольник этот не драматический, с острыми углами, а сглаженный неким примирением, взаимным согласием».
Тема ставит меня в щекотливое положение, вынуждая рассуждать о том, что такое любовный треугольник. Под этим пикантным термином часто имеют в виду так называемый «брак втроем». Как правило, одной женщины и двух мужчин. То есть он предполагает двумужнюю женщину с доброго согласия на такое ее положение обоих мужчин -законного мужа и, так сказать, друга дома. Это не адюльтер, не супружеская измена, которая обычно скрывается от одной стороны треугольника, а сожительство женщины с двумя мужьями с доброго согласия всей троицы.
Я, учитель словесности, всегда испытывал неловкость, когда приходилось объяснять ученикам строчки Маяковского: «Двенадцать квадратных аршин жилья. Четверо в помещенье: Лиля, Ося, я и собака Щеник». «А как же они?..» — удивленно спрашивали меня слушатели, и я отвечал: «Не знаю».
То был честный ответ.
Помню, как я недоумевал, когда был в музее «Редакция «Современника», где одновременно квартировали издатели и редакторы журнала и очень дружно жили втроем: Панаев, его законная жена Авдотья Яковлевна Панаева, она же гражданская жена Некрасова. А когда через несколько дней в Москве экскурсоводша музея Маяковского сказала мне: «Вот в этой комнате жили Осип Максимович и Лилия Юрьевна Брики, а здесь — Владимир Владимирович», я, молодой провинциал с университетским значком в лацкане пиджака, воскликнул: «Как это!» — «А вы разве не знали?» И тогда я вспомнил, что до этой квартиры поэт и Брики жили еще в большей тесноте, а временами и в обиде: «Двенадцать квадратных аршин жилья…».
Так вот, если Виталий Шенталинский под понятием «любовный треугольник» имеет в виду «брак втроем», то я с ним не соглашусь. Да, эта троица повсюду была неразлучна: и во время восстаний в Верхнем Поволжье, и в дни боев в Казани, и в колчаковской Сибири. «И далее везде». В Париже, в Варшаве, во время Мозырского похода… Но, как выразился Василий Розанов о треугольнике супруги Виардо и Иван Сергеевич Тургенев, между великим писателем и великой певицей «ничего не было». Я вынужден быть грубым и сказать прямо: Любовь Ефимовна никогда не жила с двумя мужчинами одновременно. Вот строки из тюремного дневника Савинкова: «Впервые я жил с Л.Е. здесь!» То есть на Лубянке.
Да именно здесь, в камере N 60, они стали мужем и женой. С разрешения Дзержинского. А Александр Аркадьевич Деренталь, получивший от Любови Ефимовны отставку еще в Париже, находился в другой камере, в другом тюремном корпусе той же Лубянки.
Любовь Ефимовна была личным секретарем Савинкова и по долгу службы находилась рядом со своим шефом не менее шести лет. Лубянский дневник Бориса Викторовича пестрит упоминаниями Л.Е. (Любопытно, что он ни разу не назвал ее Любой — только Л. Е., только Любовь Ефимовна. Создается впечатление, что они до последней разлуки были на Вы). В тюремной камере ему вспоминается возвращение из колчаковской Сибири в Европу через Китай, по морям и океанам: «Холодное небо в Шанхае, голубые холмы в Гонконге, Сайгон с ослепительными лучами, Сингапур с ливнем, Коломбо с камфорным деревом и сахарным тростником, пустыня Джибути и лучезарный, сияющий, бесконечный, бездонный Индийский океан. Дельфины и полеты рыб. И Л.Е.». И еще: «Под Сайгоном я с Л.Е. зашел в деревенский дом…». Вот он пришел поклониться могиле отца в Варшаве. В скобках: «Был вместе с Л.Е.».
Когда читаешь этот дневник, возникает впечатление, что Любовь Ефимовна больше времени проводила с Савинковым, чем со своим мужем. И в то же время между ней и Борисом Викторовичем «ничего не было». Я уже не говорю о «браке втроем», но можно ли такие отношения даже любовным треугольником назвать в том бытовом смысле, в каком мы обычно употребляем это выражение?
Красивая молодая женщина (если верить паспорту Л.Е., она была на 20 лет моложе Бориса Викторовича) удовлетворяла эстетическое чувство Савинкова, и этого ему было достаточно. Если верно, что эстетическое наслаждение непременно предполагает бескорыстие, то данный случай может служить блестящим подтверждением этой мысли. Савинков не делает ни малейшей попытки изменить отношения, сложившиеся между ним и супругами Деренталь. Он, грубо говоря, не домогается близости с восхищающей его женщиной, ему эта близость просто не нужна. И мне опять вспоминаются рассуждения Василия Васильевича Розанова об отношениях Тургенева с Полиной Виардо и ее мужем. Цитирую: «Один Тургенев, один только он, полюбил ее (Полину Виардо. — Л.Я.) «вечною любовью жениха», никогда не ища ни поцелуев, ни объятий, — отчасти и не желая их, по крайней мере, не горя к ним, отчасти не смея о них и подумать. По всему вероятно, поцелуй и объятия с Полиною просто не доставили бы ему ничего особенного, а что-нибудь «большее» оттолкнуло бы его, и уж непременно погасило бы ту голубую любовь. И он, и она это инстинктивно чувствовали и не делали шага к тому, что им существенно было не нужно. «Не нужно» до того, что «не приходит на ум». В этом все и дело; самая душа Тургенева была чиста от всякого «греховного помысла» в отношении любимой женщины, к которой между тем он горел несравненною любовью». («Слово», 1994, NN 1-6, с. 18).
Но В.В.Розанов, написавший свою работу о Тургеневе в 1913 году, не знал того, что известно современным исследователям. Он не знал, что когда Луи Виардо парализовало после инсульта, Полина поселила в своем доме Ивана Сергеевича, и супругами они все же стали. При живом муже Полины Виардо.
Супругами стали также Любовь Ефимовна и Борис Викторович. Это должно было состояться в Париже, где Л.Е. настаивала на официальной регистрации брака, но случилось в камере N 60 внутренней тюрьмы на Большой Лубянке. Здесь Любовь Ефимовна о формальностях уже не заикалась. Может быть, она утешилась тем, что их брак благословляет дух патриарха всея Руси Тихона, который до них был заключен большевиками в эту же нестандартную камеру N 60. Впрочем, я не уверен, что она была христианкой.
Их медовый месяц, их супружеская жизнь в камере N 60 была внешне безмятежной, сколь ни парадоксально это звучите подобных условиях. Савинков оставался в центре внимания газет Европы и Америки. Это воспринималось как нечто естественное, но когда и имя Любови Ефимовны Деренталь облетело мировую прессу, покой четы был непоправимо взорван. Савинков был взбешен, а его молодая супруга пролила немало горьких слез.
А случилось вот что.
В один из февральских дней 1925 года Борис Викторович в своей уютной камере N 60 дал пресс-конференцию для иностранных журналистов. Сталину хотелось продемонстрировать справедливость и гуманность советского правосудия, и он разрешил экскурсию западных газетчиков по внутренней тюрьме Большой Лубянки. Ее эффектной концовкой должно было стать посещение камеры Бориса Савинкова и его пресс-конференция.
Прежде чем рассказать об этом событии, хочу обратить внимание читателя на то, что персоной из камеры N 60 занимаются первые лица партии и правительства, начиная со Сталина. На суде присутствовал «всесоюзный староста» Калинин, предисловие к изданной в Москве книге Савинкова пишет Луначарский, ленинградский вождь Зиновьев издает со своим предисловием брошюру «Загадки Савинкова», а о самоубийстве Бориса Викторовича на политбюро ЦК партии докладывает Дзержинский. Привожу эти факты, чтобы читатель, спрашивающий сегодня: «А кто такой Савинков?», лучше представил себе масштаб этой личности и значение, которое придавали этому человеку в Москве и других столицах ведущих держав мира.
Я опускаю подробности всех мытарств, через которые мне пришлось предварительно пройти. Местные власти потребовали от меня документ о полной реабилитации Федорова. Таким документом я в то время не располагал. Но я говорил: «Раз о Федорове написана книга и выпущен двухсерийный фильм, значит, он реабилитирован». Со мной согласились, но потребовали согласия КГБ при СМ СССР на открытие мемориальной доски и согласования с этим учреждением текста надписи на ней, который я составил. Я написал на Лубянку, поставив конечную дату жизни Федорова 1937 год, хотя нигде эта дата не была обозначена. Но здесь ошибиться было трудно. Лубянка сообщила о согласии увековечить память загубленного ею Федорова, подтвердила дату его гибели, но посчитала слова «соратника Ф.Э.Дзержинского» слишком престижными и заменила их на «чекиста-дзержинца». Ладно, пусть будет так.
На торжественном митинге (с участием воинской части, с троекратным винтовочным салютом) я зачитал телеграмму от Анны Всеволодовны. Она благодарила за уважение к памяти ее мужа, сожалела, что болезнь помешала ей лично присутствовать на торжестве, выражала надежду еще раз побывать в родном городе Андрея Павловича Федорова.
Сбыться ее мечте не суждено было. Анна Всеволодовна вскоре умерла.
Для меня это была еще одна несостоявшаяся встреча.
(Окончание следует)
Лев Яруцкий
Новости по теме: Энергоаудит казань только здесь!