ВДОВА БОРИСА САВИНКОВА ЖИЛА И УМЕРЛА В МАРИУПОЛЕ-5

И вот я, наконец, спустя четверть века после того, как узнал, что в Мариуполе живет вдова Бориса Савинкова, отыскал на 1-й Озерной домик под номером 7. Хозяйка Мария Самсоновна Федосова (ей 86 лет) встречает меня несколько настороженно. Я показываю ей фотографию молодой Любови Ефимовны, и она узнает ее: да, эта женщина здесь жила.

—   Я ее жалела, как мать, — говорит моя собеседница (хотя она всего лишь на семь лет моложе Деренталь). — «Какой вы, Марья Семеновна, хороший человек», — часто говорила Евгения Ефимовна мне.

Я удивляюсь «ножницам» между называемыми именами и их пас­портным обозначением.

—   Эмма, — объясняет мне собеседница, — это же по-русски Евгения. А Самсоновна по-русски Семеновна. Вот я ее и называла Евгения Ефи­мовна, а она меня — Марьей Семеновной.

Хорошо, пусть так.

—   Евгения Ефимовна поначалу жила в порту, но ей там не понрави­лось. Таубе Брот, ее знакомая, уговорила меня принять квартирантку.

Я оглядываю тесную комнатушку, стараясь представить себе, где помещалась здесь женщина, привыкшая к парижскому жилью, к «Астории», к другим комфортабельным отелям.

—   Нет, она не здесь проживала. Тогда еще живы были моя мать и мой муж Кузьма Фролович. Евгения Ефимовна занимала кухоньку, что во дворе.

Из окна видна та кухонька, намного ниже приземистой хаты хозяй­ки. Чуть больше собачьей конуры среднего размера.

—   Эмма Ефимовна очень больная была. Еще в Магадане, когда шла с работы, напали на нее хулиганы, сбросили ее в глубокий котлован. Она сильно повредила ногу, всю ночь в котловане провела, не могла выбраться.. Только утром люди ее вытащили. С тех пор нога сильно болела, она уже не могла ходить. Она платила мне 20 рублей за кварти­ру и 10 за уход: печку я топила, за больной смотрела. На остальные деньги ее пенсии я покупала для нее продукты. «Я таких добрых людей, как вы, еще не видела», — часто говорила мне Эмма Ефимовна.

Ее навещали люди, но кто они такие, Марья Самсоновна не знает. О Таубе Брот отзывается очень неодобрительно. Будто та «царапнула» у Деренталь ее сбережения — две тысячи рублей. Купила на них сыну кооперативную квартиру в Ленинграде, а потом и сама туда переехала.

—   Я говорила Эмме Ефимовне: не отпускайте ее. Вы уже накануне смерти, с чем же я буду вас хоронить.

Представляю, каково было слушать это лежавшей на смертном одре женщине с тонкой интеллигентной душой.

Спрашиваю Марью Самсоновну, писала ли Эмма Ефимовна (совсем недавно, уже в пору гласности, один сведущий человек объяснил мне, почему КГБ не допустил меня к Л.Е.Деренталь. «У нее были ценности». Со стыдом признаюсь, что я не сразу понял: неужели Любовь Ефимов­на вывезла с Колымы золото и бриллианты? «Нет, у нее были интерес­ные бумаги. Воспоминания. Вот их-то они и стерегли, чтобы не попали не в те руки»).

—   Да, она писала и читала, — отвечает Марья Самсоновна. — У нее было много книг, и французские тоже.

—   Сохранилось ли что-нибудь?

—   Нет. Когда она умерла, покойный Кузьма Фролович все ее имуще­ство погрузил на тачку, вывалил в Кальмиус.

«Свежо предание…»

Единственный след от Л.Е.Деренталь остался здесь в старой домо­вой книге: «Сторэ Эмма Ефимовна. Место рождения: г.Париж, Фран­ция. Год, месяц и число рождения: 29 декабря 1899 г. Русская. Невоен­нообязанная. Пенсионерка. Паспорт ХИ-ЕЗ N 602363. Выдан Магадан­ским ГОМ 19 декабря 1953 г. Бессрочный».

Марья Самсоновна похоронила свою жиличку на старом кладбище.

. — Поставили какой-нибудь памятник?

—  Нет, что вы.

День смерти Деренталь Марья Самсоновна, конечно, не помнит.

Со Слободки поднялся я в город, зашел в Жовтневый загс. В архиве мне быстро нашли нужный документ. Эмма Ефимовна Сторэ умерла 8 мая 1969 года.

Поминальным днем для нее было 7 мая — день гибели Бори. Она умирала в полном сознании и еще успела мысленно отметить 44-ю годовщину смерти человека, который во внутренней тюрьме на Лубян­ке стал ее мужем. А скончалась она ровно через 44 года — день в день — с того момента, когда ее вызвал Дзержинский и сообщил самую горь­кую в ее жизнь весть — нет больше в живых Бориса Викторовича Савин­кова.

Я все же попытался разыскать могилу Л.Е.Деренталь, пусть на ней не было никакого надгробья, никакой надписи. Увы, старое кладбище не было разбито на сектора и кварталы.

Как сказано у Твардовского: «Ни приметы, ни следа». Или как в песне народной поется: «И никто не узнает, где могилка моя».

18

О своем отношении к Савинкову я писал. А как оцениваю сегодня его победителя — Андрея Павловича Федорова?

Он был талантливым контрраз­ведчиком. Познакомившись с разра­боткой Федорова операции против Савинкова, Дзержинский сказал: «Не дай бог иметь вас по ту сторону бар­рикад, пришлось бы с вами пово­зиться».

А вот отзыв А. Х. Артузова, в свое время возглавлявшего советскую контрразведку: «У Андрея Павлови­ча стальные нервы, если они у него вообще есть».

Без контрразведки нет государ­ства, а Федоров преданно и верно служил ему, твердо убежденный, что большевики строят «светлое будущее». В это верили тогда миллионы -в СССР и за его пределами. В это верили такие выдающиеся интел­лектуалы, как Ромен Роллан, Бернард Шоу. Даже скептически относив­шийся к большевикам Сергей Есенин в те самые дни, когда Федоров вел дуэль с Савинковым, заявлял, что «примет все», что «готов идти по выбитым следам», клялся: «Отдам всю душу Октябрю и Маю» и говорил за праздничным вином: «Хвала и слава рулевому».

В то время миллионы людей были убеждены, что СССР – действительно первое в мире государство рабочих и крестьян, совершенно искренне считали, что он — надежда всего человечества. Во имя осуществления этой надежды жил, работал и боролся Анд­рей Павлович Федоров.

Я разыскал в нашем городе его племянницу — И.Я.Еланскую. В 1931 году Ирина Яковлевна длительное время жила у своего дяди в Моск­ве. В том самом доме на углу переулков Медвежьего и Скатерного, неподалеку от Никитских ворот, жил и Сергей Васильевич Пузицкий с женой, Шешеня с Алей, «Сашей Зайчонком», знакомые читателю по «Воз­мездию» Василия Ардаматского.

В 1932 году, рассказывает Ирина Яковлевна, Андрей Павлович пере­нес инсульт, его частично парализовало. Он мужественно переборол болезнь и через два года вернулся к работе. Его направили в Ленин­град, где он заведовал иностранным отделом ОГПУ.

В 1937-м его освободили от должности. Он вернулся в Москву и некоторое время сидел дома без работы. Потом его арестовали. В камере он тяжело страдал: сказались последствия перенесенного ин­сульта. Допросы здоровья тоже не прибавили. Есть сведения, что у него отнялись ноги. Его расстреляли как врага народа.

Нетрудно догадаться, какая судьба выпала его вдове Анне Всеволо­довне — об участи «членов семьи изменников Родины» у нас много писали. Так что трудно сказать, кому досталась более тяжкая доля: вдове Бориса Викторовича Савинкова или вдове Андрея Павловича Федоро­ва.

В романе «Возмездие» есть такие строки:

«Андрей Павлович, дорогой, — очень сурово сказал Дзержинский, и по лбу его пошли глубокие складки. — За жену не беспокойтесь (когда Федоров отправлялся на решающую встречу с Савинковым, Анна Все­володовна ждала ребенка. — Л.Я.), сам прослежу… Товарищи…»

Самому не довелось, но «товарищи»… Эти позаботились…

Ирина Яковлевна рассказывает, что сразу же после завершения операции против Савинкова вся группа во главе с Дзержинским вы­ехала в Крым на отдых. На обратном пути Федоров заехал в Мангуш, в Мариуполь. Здесь 25 сентября 1924 года он получил телеграмму, что у него родилась дочь. Супруги заранее договорились, что если родится сын, его назовут Всеволодом, в честь отца Анны Всеволодовны, а если дочь — Ириной, в честь матери Андрея Павловича.

Ирине было 13 лет, когда расстреляли ее отца. Анне Всеволодовне удалось отправить ее в Прокопьевск, где близкий родственник работал бухгалтером. Она и по сей день живет в Кузбассе. Там же выросли внуки А.П.Федорова — Андрей и Анна. В честь дедушки и бабушки.

Как сложилась судьба детей Савинкова? Об этом есть сведения в мемуарах Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь»:

«Во время гражданской войны в Испании я познакомился с сыном Савинкова — Левой. Во Франции он работал шофером грузовика, пи­сал стихи по-русски, рассказы из рабочего быта по-французски. Один из его рассказов Арагон напечатал в журнале «Коммуна». Лева при­ехал в Испанию, чтобы сражаться в интербригаде. Люди узнали, что он сын «того самого Савинкова», и, веря, что яблоко падает недалеко от яблони, начали засылать его в тыл франкистов. В отличие от отца, Лева был мягким, общительным. Боевые задания он выполнял мужественно, получил тяжелое ранение и заболел туберкулезом. Вернувшись во Францию, он очень бедствовал. Когда началась война, ушел в партиза­ны, работал с русскими, убежавшими из лагерей. Я его встретил в Па­риже в 1946 году; он мечтал уехать в Советский Союз. О его дальней­шей судьбе я ничего не знаю».

Ирина Яковлевна Еланская дала мне адрес Анны Всеволодовны Федоровой. Дело было в 1974 году, я тогда усиленно пробивал мемо­риальную доску в честь Андрея Павловича на старом корпусе индуст­риального техникума, где прежде размещалась Мариупольская муж­ская гимназия. Здесь учился Федоров, здесь он сделал первые шаги по пути революционера, примкнув к учительской эсеровской организа­ции.

Мне было известно, что Анна Всеволодовна живет в скромной ком­муналке. Отдельную квартиру никто ей не предлагал, а хлопотать она не хотела: страдая от одиночества, страшась его, она считала, что в коммуналке, среди людей, ей лучше.

У меня сохранилось ее ответное письмо:

Уважаемый Лев Давидович!

Вчера вернулась с дачи и получила Ваше письмо, которое вызвало у меня разноречивые чувства: и радость, что Вы так много сделали для увековечения памяти Андрея Павловича, и «все» всколыхнулось вновь. Я стала немного успокаиваться после разговора с Ардаматским во время съемок фильма (двухсерийный фильм «Крах», где Федорова иг­рал Юрий Яковлев. — Л.Я.), самого фильма и книги «Возмездие». Ваше письмо очень растрогало меня тем, что Вы так чтите память Андрея Павловича..

Вы просите меня написать о жизни Андрея Павловича. Мне очень трудно сделать это в письме, но я надеюсь на встречу с Вами, где в личной беседе многое всплывет в памяти. Посылаю Вам копию сте­нограммы (комментарий к кинофильму «Крах» бывшего чекиста А.И. Смоктуновича. — Л.Я.) и две фотокарточки. Одна 1919 года, снята на Кавказе, другая — после суда над Савинковым (…)

Чувствую я себя не очень хорошо, у меня больные ноги, и мне трудно передвигаться (поразительно: даже предсмертные болезни вдов уча­стников поединка Савинков-Федоров почти одинаковы, что придает еще большую схожесть их печальным судьбам. — Л.Я.), но все же ду­маю побывать в Жданове у племянницы Андрея Павловича Еланской.

Буду очень рада видеть Вас у себя в Москве, где в беседе многое вспомнится.

Посылаю Вам свой номер телефона и надеюсь на встречу в Москве или Жданове. Большое спасибо Вам за все Ваши хлопоты.

С уважением А.Федорова».

23 февраля 1975 года, в День Советской Армии, открыли мы нако­нец мемориальную доску в честь А.П.Федорова.

Я опускаю подробности всех мытарств, через которые мне пришлось предварительно пройти. Местные власти потребовали от меня доку­мент о полной реабилитации Федорова. Таким документом я в то вре­мя не располагал. Но я говорил: «Раз о Федорове написана книга и выпущен двухсерийный фильм, значит, он реабилитирован». Со мной согласились, но потребовали согласия КГБ при СМ СССР на открытие мемориальной доски и согласования с этим учреждением текста над­писи на ней, который я составил. Я написал на Лубянку, поставив ко­нечную дату жизни Федорова 1937 год, хотя нигде эта дата не была обозначена. Но здесь ошибиться было трудно. Лубянка сообщила о согласии увековечить память загубленного ею Федорова, подтвердила дату его гибели, но посчитала слова «соратника Ф.Э.Дзержинского» слишком престижными и заменила их на «чекиста-дзержинца». Ладно, пусть будет так.

На торжественном митинге (с участием воинской части, с трое­кратным винтовочным салютом) я зачитал телеграмму от Анны Всево­лодовны. Она благодарила за уважение к памяти ее мужа, сожалела, что болезнь помешала ей лично присутствовать на торжестве, выража­ла надежду еще раз побывать в родном городе Андрея Павловича Фе­дорова.

Сбыться ее мечте не суждено было. Анна Всеволодовна вскоре умер­ла.

Для меня это была еще одна несостоявшаяся встреча.

Возвращаясь к напечатанному

«НИ ПРИМЕТЫ, НИ СЛЕДА»?

На старом мариупольском кладбище найдена могила вдовы Бориса Савинкова

Под таким заголовком в тридцать седьмом выпуске субботней стра­ницы («ПР» от 18 июля 1992 г.) был напечатан мой документальный рассказ об Эмме (Любови) Ефимовне Сторэ, гражданской жене извес­тного революционера, политического и общественного деятеля, писа­теля Бориса Викторовича Савинкова.

Ее квартирная хозяйка, Мария Самсоновна, сказала мне, что похоро­нила она свою жиличку на Новоселовском, ныне закрытом, кладбище, что никакого надгробья на ее могилу она не поставила. Я все же попы­тался разыскать могилу бывшей баронессы Дикгоф-Деренталь (по пер­вому браку), но, увы: старое кладбище не было разбито на секторы и кварталы, поэтому установить «адреса» могил невозможно. И я поста­вил в заголовок своего рассказа строку Твардовского: «Ни приметы, ни следа».

О финале этой истории я думал словами народной песни: «И никто не узнает, где могилка моя». И был не прав. Потому что на публикацию «Ни приметы, ни следа» последовали читательские отклики и, в конце концов, удалось все-таки установить место захоронения вдовы Бориса Савинкова.

Вот об этом я и хочу рассказать в надежде, что новые подробности о парижанке, нашедшей вечный покой в Мариуполе, покажутся читате­лю небезынтересными.

Первым после публикации рассказа о Любови Ефимовне Дерен- таль позвонил мне Анатолий Иванович Погодайко. Он заметил, что на­прасно я выразил сомнение в том, что после смерти Деренталь ее иму­щество вывалили в Кальмиус, как утверждает ее квартирная хозяйка. Он лично случайно стал свидетелем этого события.

Анатолий Иванович спросил тогда на берегу реки старика, почему он занимается таким странным делом: топит книги.

—       Да вот, жила у нас на квартире, — ответил тот, -графиня. Натерпе­лись мы с ней. Похоронили давеча, а теперь велят все, что от нее оста­лось, вывалить в воду.

Часть книг, рассказывает Анатолий Иванович, уже скрылась под во­дой. На берегу еще лежала небольшая груда, в том числе и француз­ские книги. Сверху валялись изящная театральная женская сумочка и толстая тетрадь в зеленой обложке. Очень хотелось открыть ее и по­смотреть содержание, но — побоялся: процедура, рассказывает Анато­лий Иванович, проходила под наблюдением «искусствоведа в штат­ском». Тот подошел, ногой подтолкнул к воде еще не затопленные кни­ги.

О том, что на Слободке живет «графиня», слух прошел. (Видимо, этот титул пристал к Эмме Ефимовне, потому что славянскому уху он «роднее», чем явно чужеземный «баронесса»).

—                Однажды, — рассказывает А.И.Погодайко, — один видный начальник с рыбоконсервного комбината сказал моему отцу: «Хочешь увидеть настоящую графиню? Живет тут одна, поехали знакомиться». Взяли они с собой и меня, в то время мальчика. Были они, должен заметить, наве­селе.

Хозяйка доложила Эмме Ефимовне: «К вам приехали люди, хотят поговорить». — «Разговаривать ни с кем не желаю». Гости тем не менее вошли.

Что я запомнил? Крошечная комнатка, кровать, книжные полки. Ма­люсенькая печечка. Дородная женщина лежала на кровати, но не было признаков, что больна. Не было и запахов, характерных для помещений, где лежит тяжело больной человек. Создавалось впечатление, что она просто прилегла отдохнуть. Эмма Ефимовна производила впечатле­ние спокойной, уверенной в себе, сильной женщины.

—       Разговаривать не буду, — сказала она. — Кто вы такие?

Один из гостей ответил:

—       Я коммунист.

—       Вот такие, как вы, и погубили моего Борю.

ПРОДОЛЖАЕМ ПОИСК

Анатолий Иванович Погодайко проявил большой интерес к исто­рии с «графиней». Он побывал у Марии Самсоновны, поговорил с со­седями. Разыскал любопытную фотографию: Эмма Ефимовна в откры­том гробу на краю могилы, рядом женщины, проводившие в последний путь вдову Бориса Савинкова.

По этому снимку и устным рассказам участниц похорон попытался Анатолий Иванович установить место захоронения Эммы Ефимовны. Первый вариант после дополнительных исследований пришлось от­бросить, для оценки второго Анатолий Иванович пригласил меня «на местность».

И вот в завершение пасхальной недели встретились мы с ним на старом мариупольском кладбище. По случаю поминального дня оно было многолюдно. Родственники похороненных здесь пололи траву, красили ограды, возлагали цветы на могилы. Но гораздо больше здесь могил заброшенных, запущенных, забытых, безымянных.

Конечно, это тема для отдельного разговора, но не могу удержаться и не высказать мысль, что Новоселовское кладбище — своеобразная достопримечательность города, а отнеслись мы к ней, как и ко многим достопримечательностям, — без должного внимания. Мне известно, что артист Валерий Михайлович Шаповалов, внук основателя театра в Мариуполе и театральной династии Василия Леонтьевича Шаповало­ва, будучи с Харьковским театром имени А.С.Пушкина в нашем городе, разыскал на старом кладбище могилу своего прадеда — Л.С.Кечеджи — Шаповалова. Где она сегодня, эта могила? И следа не осталось. А ведь Леонтий (Елевферий) Спиридонович был тестем Архипа Ивановича Куинджи и отцом основателя Мариупольского театра, могила которого, кстати сказать, тоже затерялась на этом кладбище.

Здесь же была, но бесследно исчезла могила Феоктиста Авраамовича Хартахая, светлой личности в истории нашего города, ученого, пуб­лициста, педагога, общественного деятеля, основателя мариупольских гимназий. А где могила Георгия Борисовича Волкова, поэта и основа­теля библиотеки в Мариуполе? А где похоронен Григорий Иванович Тимошевский, директор Мариупольской Александровской гимназии, которому мы обязаны тем, что жители нашего города имеют возмож­ность вот уже второе столетие изучать свою историю по книге «Мари­уполь и его окрестности»?

Ничего от этих и других достойных имен не осталось на Новоселовском кладбище, все стерто безжалостным временем, потому что, как убийственно точно сказал о нас великий поэт, «мы ленивы и нелюбо­пытны».

Я думал об этом, бродя с Анатолием Ивановичем среди разбросан­ных в живописном беспорядке могил, поименованных и безымянных. Мой спутник указал мне место, где, по его мнению, похоронена Эмма Ефимовна. В доказательство он сравнивал добытую фотографию с пейзажем, окружающим предполагаемое захоронение. Доказательства показались мне не слишком убедительными, но по древнему обычаю мы почтили светлую память Эммы Ефимовны рюмкой-другой. И со временем восстановили бы мы, пожалуй, здесь могильный холмик с табличкой: «Здесь покоится прах вдовы Бориса Савинкова», чем взяли бы грех на душу и ввели в заблуждение людей, если бы не звонок Антонины Григорьевны Зубчевской.

Идеология и вопрос собственности неразделимы и взаимосвязаны. В современной России угнетённое большинство и «хозяева жизни» едины в одном — в сознании того, что все мы существуем за счет сибирских месторождений, освоенных отцами и дедами «по призыву партии», за счет сталинской металлургии, устиновской военной промышленности, горшковского флота, пользуемся еще достаточно высоким внешнеполитическим статусом, который был завоеван в 1945-м и в 70-х, а разбазаривался в 1988 — 2011 годах.

Декоммунизация на финансовой подпитке Самотлора и нефтепровода «Дружба» — это всего лишь ещё одна попытка на хромой козе объехать великую эпоху. А нам нужно возвращаться к здравому смыслу после двадцати лет одичания.

(Продолжение следует)

Лев Яруцкий