Открытый суд над Савинковым вызвал за границей различные толки. У.Черчилль, который, по его словам, «всегда считал Савинкова крупным человеком и большим русским патриотом, несмотря на ужасные вещи, с которыми связано его прошлое», писал Сиднею Рейли: «Вообще говоря, то, как обошлись большевики с ним, в первый раз свидетельствует, что они способны вести себя прилично и разумно».
Многие на Западе не верили, что Савинков мог так раскаяться в своей борьбе с большевиками, считали, что перед публикой выступало подставное лицо. Сам же Савинков, считали многие, чекистами, конечно, расстрелян. Вот почему, предполагает Петр Ильич Федоров, Савинкова в сопровождении Любы надо было «показывать» в общественных местах. Даже у Черчилля, как свидетельствует приведенное выше письмо, сложилось впечатление, что Савинков «оправдан и освобожден».
Во время посещения Савинковым и его тюремной женой (да простится мне такое выражение) ресторана произошел однажды случай, отчасти комический. Этот эпизод Ардаматский не включил в свой роман, да и П.И.Федоров просил меня не касаться его. Петра Ильича я, кажется, убедил, что после того, что в последнее время пишут о чекистах, случай с Сыроежкиным представляется невинной забавой и ничего страшного не произойдет, если я предам его гласности.
Гриша Сыроежкин, пишет Ардаматский, «был парнем совершенно легендарной храбрости и слыл специалистом по ликвидации контрреволюционных банд. Он делал это поистине артистично — пробирался в банду под видом обуреваемого чувством мести оскорбленного революцией поручика царской армии. Красивый, сильный и умный парень, умеющий, как говорили про него, «перепить лошадь», Гриша быстро завоевывал расположение бандитов…». Добавим, что это был человек огромной физической силы.
Когда чета Савинковых выходила «в свет», их неизменно сопровождал, держась на почтительном расстоянии, Гриша Сыроежкин. В ресторане он садился отдельно от них и попивал лимонад. В тот вечер, о котором идет речь, он несколько раз покидал свой наблюдательный пост, ненадолго отлучаясь куда-то из зала.
Когда Савинков с Любовью Ефимовной возвращался в свою семейную келью на Лубянке, они услышали глухой удар упавшего на землю тела. Оглянувшись, они увидели неподвижно лежавшего на заснеженном тротуаре Гришу Сыроежкина. Люба, по доброте сердечной, кинулась было к нему на помощь, но Борис Викторович ее удержал: «Это провокация». Оставив своего телохранителя на мерзлом асфальте, продолжили они свой путь в тюрьму уже без конвоира. Позвонили в парадную дверь Лубянки.
— А где же Сыроежкин?
— Подберите своего Сыроежкина. Возле ресторана валяется пьяный, как свинья.
Оказывается, отлучаясь со своего поста в ресторане, Сыроежкин каждый раз «опрокидывал» чайный стакан водки. Хоть и умел он «перепить лошадь», но в тот раз чувство меры ему изменило.
Григорий Сыроежкин дослужился до больших чинов, воевал в Испании, где встретился… с сыном Савинкова. Рассказал ли он Льву Борисовичу о том, как участвовал в операции по поимке его отца, а затем был его «ангелом-хранителем», не знаю. Погиб он в 1938 году.
Любовь Ефимовну освободили 9 апреля 1925 года. Так пишет Ардаматский, одновременно утверждающий, что ее к суду вообще не привлекали. В таком случае Л.Е.Деренталь должны были выпустить из внутренней тюрьмы на Лубянке еще в августе 1924 года, когда кончилось следствие. Ближе к истине, очевидно, сведения, которые сообщил мне П.И.Федоров, слышавший их из уст самой Любови Ефимовны: ей дали два года лишения свободы. Но через восемь месяцев, надо понимать, амнистировали и освободили досрочно.
Она могла бы в какой-то мере повторить подвиг декабристок: добровольно остаться в тюремной камере, чтобы разделить судьбу любимого ею человека. Однако этого не произошло. То ли чекисты не согласились на такой вариант, то ли супруги сами решили избрать другой — не знаю.
Без Любови Ефимовны Савинков, естественно, почувствовал себя одиноко в тюремной камере. Не случайно именно в тот день, 9 апреля 1925 года, он начинает вести дневник: это, несомненно, была попытка восполнить утрату постоянной собеседницы. Вот первая запись: «Итак, сегодня освободили Любовь Ефимовну. Я остался один. В опустелой камере стало грустно…».
«10 апреля. «…Открыли окно и внесли по моей просьбе ковер. Камера стала светлее, но не уютнее. Любовь Ефимовна очень взволновалась статьей Арцыбашева». (Последний в той статье назвал Савинкова «дешевым клоуном у ковра истории»).
Л.Е.Деренталь быстро вписалась в московскую жизнь. Она вполне успешно стала сотрудничать в «Женском журнале». Савинкова она навещала часто, если не ежедневно.
8 мая 1925 года ее вызвал к себе Дзержинский, сообщил, что Борис Викторович покончил с собой.
— Убийцы! Это вы убили его! — такова была первая реакция Любови Ефимовны на это сообщение.
Об обстоятельствах смерти Савинкова спорят и по сей день.
7 мая 1925 года Савинков написал письмо Дзержинскому, в котором требовал или свободы и работы, или смерти. Сидеть в тюрьме — это не для него. «Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь. Ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию. Если же вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, прямо и ясно, чтобы я в точности знал свое положение».
Через чекистов, общавшихся с Савинковым, Дзержинский велел передать, что не только у большевиков существует непреложность наказания за преступление, так что о свободе Савинков заговорил рано.
В тот же день после загородной прогулки по роскошному парку в Царицыне Савинков вышагивал по кабинету Пиляра на пятом этаже. Уже знакомый нам Сыроежкин сидел на диване, еще один чекист — Сперимский — отдыхал в кресле, а Пузицкий по телефону вызывал тюремный конвой. В это время Савинков и выбросился из неогражденного окна.
Александр Солженицын, ссылаясь на «Возмездие», оспаривает версию, изложенную Ардаматским. Он считает, что Савинков не выбросился из окна пятого этажа — чекисты «помогли» ему выпасть из него.
«В 1937 году, — читаем в 10-й главе 1-го тома «Архипелага ГУЛАГ», — умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Шрюбель рассказал кому-то из окружающих, что он был в числе тех четырех, кто ВЫБРОСИЛ Савинкова из окна пятого этажа в лубянский двор. …У советского писателя ангелы зазевались, а по Шрюбелю — кинулись дружно».
Далее Солженицын доказывает, что и предсмертное письмо Савинкова было поддельным: его написал Блюмкин, известный убийца германского посла Мирбаха, специально общавшийся с Борисом Викторовичем в камере на Лубянке и отлично изучивший манеру его речи и мысли.
Лагерные рассказы «кому-то из окружающих» довольно часто не выдерживают проверки документами, действительными фактами. И все же в этом споре я становлюсь на сторону автора «Архипелага…». И вовсе не потому, что в художественной литературе нашей имя Василия Ардаматского несопоставимо с великим именем Александра Солженицына.
Что рассказывала об этих событиях Любовь Ефимовна Деренталь? Знаю об этом со слов Петра Ильича Федорова, общавшегося с ней, как уже упоминалось, на 1-й Озерной в середине 60-х годов.
7 мая 1925 года, день, когда она в последний раз видела живым своего Борю, Любовь Ефимовна запомнила на всю жизнь. Утром она навестила его в тюрьме. Савинков был в отличном настроении. Они обсуждали фасон платья и шляпки, которые Люба намеревалась приобрести.
Василий Ардаматский, помимо подробностей, сообщенных ему Л.Е. Деренталь в Мариуполе, узнал дополнительные — уже из других источников. Вот что он пишет в «Возмездии»:
«Савинков уже давно просил чекистов свозить его за город — посмотреть весну. Предупреждая, что он хочет поехать один, без Любови Ефимовны. Обычно он не хотел ее присутствия, когда рассчитывал хорошо выпить. Надо заметить, что «дело это» он очень любил и мог выпить очень много, совершенно не пьянея… И вот после того, как Любовь Ефимовна ушла от него из тюрьмы, от подъезда ОГПУ отошла легковая машина, в которой были Пузицкий, Сперанский, Сыроежкин и Савинков».
Приехав в Царицыно, Савинков выпил коньяка и пошел гулять по парку. «На высоком горбатом мостике, под которым бурлил весенний ручей, продолжает Ардаматский, Савинков порывисто схватил за руку шедшего рядом Сперанского и крикнул:
— Уведите меня отсюда! Прошу вас! Скорей!».
Теперь продолжим рассказ Л.Е.Деренталь в изложении П.И.Федорова.
Однажды Савинков остановился в какой-то гостинице. Когда она вошла к нему в номер (на четвертом или пятом этаже), то Бориса Викторовича там не обнаружила. Выглянула на балкон. «Мой Боря схватился за балконные перила, присел, лица на нем не было. — Боря, что с тобой? — Люба, я страшно боюсь высоты».
Да, Савинков, который не боялся ни бога, ни черта, самой смерти не страшился, страдал от болезни, которая называется «боязнь пространства». Когда он выходил на балкон, у него подкашивались ноги, он испытывал неизъяснимый ужас.
Как же мог он перебороть «боязнь высоты» и преодолеть низкий подоконник в кабинете Пиляра?
«Савинков, — пишет Ардаматский, — оживленный, ходил по кабинету. Стояла предгрозовая духота, и окно кабинета, выходящее во двор, было открыто. Окно было с очень низким подоконником — не более 20-30 сантиметров от пола. Очевидно, это некогда была дверь на балкон. Маяча по кабинету, Савинков делал поворот от этого окна. Вот он еще раз приблизился к открытому окну, но не повернул обратно, а посмотрел вниз. И вдруг он, словно пополам сломавшись, стал переползать через порожек окна. Никто из чекистов не успел подбежать…».
Если Савинков действительно, перегнувшись через подоконник, посмотрел вниз, то его должен был парализовать нестерпимый ужас, который он испытывал в подобных случаях вследствие своей болезни.
<
Но допустим, что невероятным усилием воли этот человек преодолел «боязнь пространства» (он, как утверждают, действительно обладал исключительной силой воли). Даже в этом случае «переползание» через подоконник было не молниеносным, а протяженным во времени — как в замедленном кино -действием. Поэтому трудно поверить, что Сыроежкин и Сперанский и глазом моргнуть не успели, как Савинков «выпал» из окна.
Даже описание этого эпизода безмерно преданным КГБ Ардаматским логически неизбежно приводит к мысли, что Савинкову «помогли» выброситься из окна.
Но как же объяснить такую деталь рассказа Любови Ефимовны, которую В. Ардаматский опустил, а П.И.Федоров хорошо запомнил: падая из окна, Савинков ухватился за форточку. Последняя оказалась гнилой (или просто не выдержала напора таких молодцов, как Сыроежкин), и Савинков летел с пятого этажа вместе с ней. Похоже, Борис Викторович цеплялся за последнюю «соломинку», сопротивлялся насилию. К тому же заключенные на третьем этаже, по рассказу Л.Е.Деренталь, слышали крик Савинкова: «Спасите!».
Подробности с форточкой и предсмертным криком Савинкова Василий Иванович Ардаматский знал. Почему же он опустил эти детали рассказа, услышанного им в Мариуполе из уст Л.Е.Деренталь? Все очень просто: они не укладывались в версию «самоубийства» и слишком неопровержимо наводили на мысль о том, что смерть Савинкова была насильственной.
Петр Ильич Федоров спорит со мной: «Чекистам незачем было убивать Савинкова».
В самом деле, на весь мир разнеслось последнее слово Савинкова на процессе в августе 1925 года: «…Когда случился ваш переворот, я пошел против вас. Вот роковая ошибка, вот роковое заблуждение! Один ли я был в этом заблуждении?». Он, к мнению которого чутко прислушивались русская эмиграция и западная общественность, признал ошибкой свою борьбу против советской власти — и это значительно повысило в глазах всего мира политические акции большевиков.
13 сентября 1924 года «Рабочая газета» опубликовала письмо Бориса Савинкова к своим бывшим единомышленникам, ко всей эмиграции: «Власть, которая создала армию, разрешила сложнейший национальный вопрос, защищает русские интересы в Европе, — русская, заслуживающая доверия власть. На нашей стороне был «цвет» военных людей, «цвет» ученого мира, «цвет» дипломатии, по крайней мере, мы думали так. Однако красный командир из рабочих победил стратегов Генерального штаба. Однако крестьянин — член РКП лучше понял смысл совершающихся событий, чем заслуженные профессора, однако рядовой партийный работник ближе подошел к трудовому народу, чем патентованные народолюбцы. Однако советские дипломаты оказались сильнее и тверже многоопытных российских послов.
Прошло семь лет, мы распылены, мы живые трупы».
Так нужно ли было большевикам после всего этого убивать Савинкова? Зачем надо было чекистам выбрасывать его из окна пятого этажа?
Возразить Петру Ильичу Федорову (которому я очень благодарен за помощь в собирании этого материала) мне нечего: он рассуждает вполне логично.
Однако искать логику в действиях ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ во многих случаях — дело бесперспективное. Чего стоит только такое дело их рук, как уничтожение десятков миллионов сограждан, ни в чем не повинных?
Какая уж тут логика!
Через четверть века после нашего первого разговора об Л.Е.Деренталь мы снова встретились с П.И.Федоровым. На этот раз не в его, а в моем кабинете в индустриальном техникуме. Уже стали анахронизмом многие аббревиатуры: КГБ, КПСС, СССР… Может быть, поэтому Петр Ильич был со мной откровенен, как никогда прежде.
Он показал мне письмо от В.И.Ардаматского, книгу «Сатурн» уже не виден» с дарственной надписью: «Федорову Петру Ильичу — фамильному тезке главного героя моей будущей книги — и его сынам — на добрую память. В. Ардаматский. 1965. Москва». Когда роман «Возмездие» вышел в свет, Василий Иванович прислал надписанный экземпляр П.И.Федорову, человеку, который помог автору написать это произведение.
Как же началось знакомство Петра Ильича с Л.Е.Деренталь и В.И. Ардаматским?
— Был звонок с Лубянки с просьбой выяснить, проживает ли в городе Жданове Сторэ Эмма Ефимовна (Л.Е.Деренталь), выбывшая из Москвы. И сообщили ее ждановский адрес: ул.Спартаковская, 12. По распоряжению руководителя отдела я пошел по этому адресу, но выяснилось, что Эмма Ефимовна там уже не живет. Она переехала на Слободку, на 1 -ю Озерную улицу, дом N 7.
— Значит, КГБ все время не упускал из вида Л.Е.Деренталь?
— Нет, КГБ она не интересовала. Ардаматский, собирая материал для своего романа, сам на нее вышел через своих знакомых. А так как у него были большие связи в КГБ, доступ к секретным архивам, то он и обратился к комитетчикам с просьбой устроить ему встречу с вдовой Бориса Савинкова.
Ей было тогда 65 лет. Она была прикована к постели и от неподвижности, очевидно, очень располнела. И в то же время, несмотря на возраст и грузность, она производила впечатление обаятельной женщины. То, что к ней пришел в гости работник КГБ, ее ничуть не смутило. Она держала себя непринужденно — ни страха, ни скованности. Разговаривать с ней было легко, приятно, интересно.
Но когда я сказал ей, что к ней хочет приехать московский писатель, который пишет книгу о Савинкове, она решительно отказалась его принять: «Мне так уж надоели эти корреспонденты, писатели. Видеть их больше не хочу». — «Но этого человека вы не знаете». — «А, все они одним миром мазаны. Они так несправедливо пишут о Боре, не понимают, что он мой муж, что мне больно всю эту ложь читать».
— А как она вообще попала в Мариуполь? — прерываю я рассказ Петра Ильича.
— Дзержинский, как вы знаете, освободил ее еще в апреле 1925 года. Она, знавшая в совершенстве несколько европейских языков, неплохо устроилась в Москве, занималась журналистикой. Но в тридцать седьмом о ней вспомнили. Правда, ни тюрьмы, ни лагеря она не отведала. Миновала ее чаша сия. И в Магадан она поехала без конвоя, но — в ссылку. Работала в областной библиотеке референтом. Заработала немаленькую по тем временам пенсию.
После смерти Сталина появилась возможность покинуть Колыму. Но куда ехать? Ни семьи у нее не было, ни детей. Во всей огромной стране — ни одного родного человека.
Между тем в Магадане она познакомилась с одной супружеской парой. Фамилия женщины — Брот, имя — Таубе. Фамилия ее мужа — Оку- нев. Они обосновались в Жданове, жили на проспекте Ленина, в доме, если не ошибаюсь, номер 42. Вот они и пригласили Любовь Ефимовну: здесь юг, теплое море, дешевые фрукты и овощи, 95 рублей пенсии вполне достаточно для одинокой женщины.
— Расскажите, пожалуйста, как Любовь Ефимовна все-таки согласилась принять Ардаматского.
— Сначала ни в какую: «Я с ним разговаривать не буду!». Между тем приехал Василий Иванович. Он понял, что Деренталь может его не принять. Попросил меня: «Посетите ее, пожалуйста, еще раз и попробуйте ее уговорить». В конце концов мы решили отправиться к ней вдвоем. Василий Иванович был поражен убогостью обстановки, в которой жила женщина, когда-то так много значившая для Бориса Савинкова. В убогой комнатушке не было предметов, которые свидетельствовали бы о достатке. Даже усадить двух гостей не было на что — пришлось стул попросить у хозяйки дома. Но я должен сказать, что Любовь Ефимовна была оптимистом. Быт ее не угнетал, она на это не обращала никакого внимания.
Надо заметить, что Василий Иванович, начавший свою карьеру как радиожурналист, взял с собой свой магнитофон: «Хочу записать ее голос». Любовь Ефимовна решительно воспротивилась: «Магнитофон не включать. Иначе я вообще откажусь с вами разговаривать». Ее условие было принято. Позднее, правда, она согласилась на запись, и Василий Иванович увез в Москву не одну пленку.
Я ушел, а Ардаматский остался беседовать с Любовью Ефимовной. Дело было в конце 1964 года — начале шестьдесят пятого. Погода, помню, была пасмурная.
По некоторым штрихам я понял, что контакт между ними установился не полностью. Встречались они раза четыре. Потом Ардаматский еще раз приезжал в наш город. Они переписывались. Она была удовлетворена тем, что Ардаматский изображает Савинкова незаурядной личностью, но не соглашалась, что ее Боря — контрреволюционер. После появления в «Литературной газете» материала о работе над повестью «Возмездие» Любовь Ефимовна написала возмущенное письмо с протестом против изображения Савинкова контрреволюционером. По ее мнению, он был настоящим революционером и великим человеком.
— Значит, слухи, циркулировавшие в нашем городе о протесте Л.Е. Деренталь .против «Возмездия», не были беспочвенными?
— Да, только в горком жаловаться она не ходила. Не такой наивной была Любовь Ефимовна. Да и ходить она не могла: болезнь приковала ее к постели.
Она была исключительно интересным собеседником. Я потом не раз навещал Любовь Ефимовну — не по службе, поверьте, а по душе. Мне было тогда 45 лет. Казалось бы, какой интерес у мужчины такого возраста навещать 65-летнюю женщину, прикованную к постели тяжкой болезнью? Захватывающими были ее рассказы о встречах с Дзержинским (она о нем отзывалась очень почтительно: умнейший человек, решения принимал сразу же, без колебаний), о Савинкове, о своей жизни в Париже, об аресте и многом другом. Это была женщина неординарной судьбы, ей свойственно было нешаблонное мышление. Особый интерес она вызывала тем, что ее в какой-то степени осенила своим крылом история наша.
П.И.Федоров показал мне сохранившееся у него письмо от В.И.Ар- даматского. Оно носит бытовой характер. Тем не менее считаю полезным включить его в это повествование. Каким бы ни было место Василия Ардаматского в писательской иерархии, он сам и его роман «Возмездие» стали частью литературной биографии города Мариуполя, темы, над которой я работаю вот уже 30 с лишним лет.
«Москва, 23.XI.65r.
Уважаемый Петр Ильич,
еще раз спасибо за помощь.
Получили ли Вы и Андриан Яковлевич посланные мной книги? Я послал их по служебному адресу.
Доехали мы отлично, а главное: хорошо, что поехали через Донецк и затем скорым, потому мы оба у вас в Жданове или, ожидая поезд в Донецке простыли и на обратном пути были уже совсем больными. Так что хорошо, что путь этот был почти на 10 часов короче. Дома, пустив в дело сильные лекарства, выздоровели быстро. Теперь у меня к Вам несколько странная и, во всяком случае, весьма нахальная просьба. Когда я ехал в Жданов, я ставил перед собой две задачи. А выполнил только одну — Сторэ (Так в тексте. — Л.Я.). А на другую, как Вы сами видели, у меня не хватило времени.
Эта вторая задача, конечно, менее важная, ибо состояла она в задумке купить у вас на рынке воблы-таранки, знаменитой азовской. И вспомнил об этой второй задаче только в Донецке, когда в ресторане за соседним столиком сидели цыгане и вынули из корзинки выше названную азовскую и начали ее пожирать. Тут-то и родилась нахальная идея попросить Вас купить мне этой азовской и послать почтой. Меня оправдывает (и то только перед самим собой) только то, что чертовски хочется этой азовской знаменитой. А Вы можете просто послать меня к черту и просьбу не выполнить. Честное слово, никаких обид не будет.
Ну, а если крест тяжкий знакомства со мной донесете Вы до этого конца, у меня не будет слов благодарить Вас. В следующий раз будете осторожней в знакомствах с писателями.
Жена шлет Вам привет и благодарность.
Крепко жму руку
В.Ардаматский.
P.S. Деньги (сколько потратите) я вышлю мгновенно, по телеграфу…
В.А.».
В этот приезд Ардаматских в Мариуполь жена писателя подарила Деренталь флакон французских духов. Любовь Ефимовна была очень взволнована. Какие воспоминания о Франции, о юности, о той далекой, казавшейся уже невероятной жизни пробудил в ней тонкий аромат парижских духов?
Добавлю, что супруги Ардаматские присылали из Москвы Любови Ефимовне редкие лекарства.
(Продолжение следует)
Лев Яруцкий