ВДОВА БОРИСА САВИНКОВА ЖИЛА И УМЕРЛА В МАРИУПОЛЕ-4

Открытый суд над Савинковым вызвал за границей различные тол­ки. У.Черчилль, который, по его словам, «всегда считал Савинкова круп­ным человеком и большим русским патриотом, несмотря на ужасные вещи, с которыми связано его прошлое», писал Сиднею Рейли: «Вооб­ще говоря, то, как обошлись большевики с ним, в первый раз свиде­тельствует, что они способны вести себя прилично и разумно».

Многие на Западе не верили, что Савинков мог так раскаяться в своей борьбе с большевиками, считали, что перед публикой выступало подставное лицо. Сам же Савинков, считали многие, чекистами, конеч­но, расстрелян. Вот почему, предполагает Петр Ильич Федоров, Савин­кова в сопровождении Любы надо было «показывать» в общественных местах. Даже у Черчилля, как свидетельствует приведенное выше письмо, сложилось впечатление, что Савинков «оправдан и освобож­ден».

Во время посещения Савинковым и его тюремной женой (да про­стится мне такое выражение) ресторана произошел однажды случай, отчасти комический. Этот эпизод Ардаматский не включил в свой ро­ман, да и П.И.Федоров просил меня не касаться его. Петра Ильича я, кажется, убедил, что после того, что в последнее время пишут о чекис­тах, случай с Сыроежкиным представляется невинной забавой и ниче­го страшного не произойдет, если я предам его гласности.

Гриша Сыроежкин, пишет Ардаматский, «был парнем совершенно легендарной храбрости и слыл специалистом по лик­видации контрреволюционных банд. Он делал это поистине артистично — проби­рался в банду под видом обуреваемого чувством мести оскорбленного революци­ей поручика царской армии. Красивый, сильный и умный парень, умеющий, как го­ворили про него, «перепить лошадь», Гри­ша быстро завоевывал расположение бан­дитов…». Добавим, что это был человек ог­ромной физической силы.

Когда чета Савинковых выходила «в свет», их неизменно сопровождал, держась на почтительном расстоя­нии, Гриша Сыроежкин. В ресторане он садился отдельно от них и по­пивал лимонад. В тот вечер, о котором идет речь, он несколько раз покидал свой наблюдательный пост, ненадолго отлучаясь куда-то из  зала.

Когда Савинков с Любовью Ефимовной возвращался в свою се­мейную келью на Лубянке, они услышали глухой удар упавшего на зем­лю тела. Оглянувшись, они увидели неподвижно лежавшего на засне­женном тротуаре Гришу Сыроежкина. Люба, по доброте сердечной, ки­нулась было к нему на помощь, но Борис Викторович ее удержал: «Это провокация». Оставив своего телохранителя на мерзлом асфальте, про­должили они свой путь в тюрьму уже без конвоира. Позвонили в парадную дверь Лубянки.

—  А где же Сыроежкин?

—    Подберите своего Сыроежкина. Возле ресторана валяется пья­ный, как свинья.

Оказывается, отлучаясь со своего поста в ресторане, Сыроежкин каждый раз «опрокидывал» чайный стакан водки. Хоть и умел он «пере­пить лошадь», но в тот раз чувство меры ему изменило.

Григорий Сыроежкин дослужился до больших чинов, воевал в Испа­нии, где встретился… с сыном Савинкова. Рассказал ли он Льву Бори­совичу о том, как участвовал в операции по поимке его отца, а затем был его «ангелом-хранителем», не знаю. Погиб он в 1938 году.

Любовь Ефимовну освободили 9 апреля 1925 года. Так пишет Ардаматский, одновременно утверждающий, что ее к суду вообще не при­влекали. В таком случае Л.Е.Деренталь должны были выпустить из внутренней тюрьмы на Лубянке еще в августе 1924 года, когда кончи­лось следствие. Ближе к истине, очевидно, сведения, которые сообщил мне П.И.Федоров, слышавший их из уст самой Любови Ефимовны: ей дали два года лишения свободы. Но через восемь месяцев, надо пони­мать, амнистировали и освободили досрочно.

Она могла бы в какой-то мере повторить подвиг декабристок: доб­ровольно остаться в тюремной камере, чтобы разделить судьбу люби­мого ею человека. Однако этого не произошло. То ли чекисты не со­гласились на такой вариант, то ли супруги сами решили избрать дру­гой — не знаю.

Без Любови Ефимовны Савинков, естественно, почувствовал себя одиноко в тюремной камере. Не случайно именно в тот день, 9 апреля 1925 года, он начинает вести дневник: это, несомненно, была попытка восполнить утрату постоянной собеседницы. Вот первая запись: «Итак, сегодня освободили Любовь Ефимовну. Я остался один. В опустелой камере стало грустно…».

«10 апреля. «…Открыли окно и внесли по моей просьбе ковер. Ка­мера стала светлее, но не уютнее. Любовь Ефимовна очень взволнова­лась статьей Арцыбашева». (Последний в той статье назвал Савинкова «дешевым клоуном у ковра истории»).

Л.Е.Деренталь быстро вписалась в московскую жизнь. Она вполне успешно стала сотрудничать в «Женском журнале». Савинкова она на­вещала часто, если не ежедневно.

8 мая 1925 года ее вызвал к себе Дзержинский, сообщил, что Борис Викторович покончил с собой.

— Убийцы! Это вы убили его! — такова была первая реакция Любови Ефимовны на это сообщение.

Об обстоятельствах смерти Савинкова спорят и по сей день.

7                   мая 1925 года Савинков написал письмо Дзержинскому, в кото­ром требовал или свободы и работы, или смерти. Сидеть в тюрьме — это не для него. «Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь. Ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию. Если же вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, прямо и ясно, чтобы я в точности знал свое положение».

Через чекистов, общавшихся с Савинковым, Дзержинский велел передать, что не только у большевиков существует непреложность на­казания за преступление, так что о свободе Савинков заговорил рано.

В тот же день после загородной прогулки по роскошному парку в Царицыне Савинков вышагивал по кабинету Пиляра на пятом этаже. Уже знакомый нам Сыроежкин сидел на диване, еще один чекист — Сперимский — отдыхал в кресле, а Пузицкий по телефону вызывал тюрем­ный конвой. В это время Савинков и выбросился из неогражденного окна.

Александр Солженицын, ссылаясь на «Возмездие», оспаривает версию, изложенную Ардаматским. Он считает, что Савинков не выбросился из окна пятого этажа — чекисты «помогли» ему выпасть из него.

«В 1937 году, — читаем в 10-й главе 1-го тома «Архипелага ГУЛАГ», — умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Шрюбель рассказал кому-то из окружающих, что он был в числе тех четырех, кто ВЫБРО­СИЛ Савинкова из окна пятого этажа в лубянский двор. …У советского писателя ангелы зазевались, а по Шрюбелю — кинулись дружно».

Далее Солженицын доказывает, что и предсмертное письмо Савин­кова было поддельным: его написал Блюмкин, известный убийца гер­манского посла Мирбаха, специально общавшийся с Борисом Викто­ровичем в камере на Лубянке и отлично изучивший манеру его речи и мысли.

Лагерные рассказы «кому-то из окружающих» довольно часто не выдерживают проверки документами, действительными фактами. И все же в этом споре я становлюсь на сторону автора «Архипелага…». И вовсе не потому, что в художественной литературе нашей имя Василия Ардаматского несопоставимо с великим именем Александра Солже­ницына.

Что рассказывала об этих событиях Любовь Ефимовна Деренталь? Знаю об этом со слов Петра Ильича Федорова, общавшегося с ней, как уже упоминалось, на 1-й Озерной в середине 60-х годов.

7 мая 1925 года, день, когда она в последний раз видела живым своего Борю, Любовь Ефимовна запомнила на всю жизнь. Утром она навестила его в тюрьме. Савинков был в отличном настроении. Они обсуждали фасон платья и шляпки, которые Люба намеревалась при­обрести.

Василий Ардаматский, помимо подробностей, сообщенных ему Л.Е. Деренталь в Мариуполе, узнал дополнительные — уже из других источ­ников. Вот что он пишет в «Возмездии»:

«Савинков уже давно просил чекистов свозить его за город — по­смотреть весну. Предупреждая, что он хочет поехать один, без Любови Ефимовны. Обычно он не хотел ее присутствия, когда рассчитывал хо­рошо выпить. Надо заметить, что «дело это» он очень любил и мог вы­пить очень много, совершенно не пьянея… И вот после того, как Лю­бовь Ефимовна ушла от него из тюрьмы, от подъезда ОГПУ отошла легковая машина, в которой были Пузицкий, Сперанский, Сыроежкин и Савинков».

Приехав в Царицыно, Савинков выпил коньяка и пошел гулять по парку. «На высоком горбатом мостике, под которым бурлил весенний ручей, продолжает Ардаматский, Савинков порывисто схватил за руку шедшего рядом Сперанского и крикнул:

— Уведите меня отсюда! Прошу вас! Скорей!».

Теперь продолжим рассказ Л.Е.Деренталь в изложении П.И.Федо­рова.

Однажды Савинков остановился в какой-то гостинице. Когда она вошла к нему в номер (на четвертом или пятом этаже), то Бориса Вик­торовича там не обнаружила. Выглянула на балкон. «Мой Боря схва­тился за балконные перила, присел, лица на нем не было. — Боря, что с тобой? — Люба, я страшно боюсь высоты».

Да, Савинков, который не боялся ни бога, ни черта, самой смерти не страшился, страдал от болезни, которая называется «боязнь простран­ства». Когда он выходил на балкон, у него подкашивались ноги, он ис­пытывал неизъяснимый ужас.

Как же мог он перебороть «боязнь высоты» и преодолеть низкий подоконник в кабинете Пиляра?

«Савинков, — пишет Ардаматский, — оживленный, ходил по кабинету. Стояла предгрозовая духота, и окно кабинета, выходящее во двор, было открыто. Окно было с очень низким подоконником — не более 20-30 сантиметров от пола. Очевидно, это некогда была дверь на балкон. Маяча по кабинету, Савинков делал поворот от этого окна. Вот он еще раз приблизился к открытому окну, но не повернул обратно, а посмот­рел вниз. И вдруг он, словно пополам сломавшись, стал переползать через порожек окна. Никто из чекистов не успел подбежать…».

Если Савинков действительно, перегнувшись через подоконник, по­смотрел вниз, то его должен был парализовать нестерпимый ужас, ко­торый он испытывал в подобных случаях вследствие своей болезни.

<

Но допустим, что невероятным усилием воли этот человек преодолел «боязнь пространства» (он, как утверждают, действительно обладал ис­ключительной силой воли). Даже в этом случае «переползание» через подоконник было не молниеносным, а протяженным во времени — как в замедленном кино -действием. Поэтому трудно поверить, что Сыроежкин и Сперанский и глазом моргнуть не успели, как Савинков «выпал» из окна.

Даже описание этого эпизода безмерно преданным КГБ Ардаматским логически неизбежно приводит к мысли, что Савинкову «помог­ли» выброситься из окна.

Но как же объяснить такую деталь рассказа Любови Ефимовны, ко­торую В. Ардаматский опустил, а П.И.Федоров хорошо запомнил: па­дая из окна, Савинков ухватился за форточку. Последняя оказалась гни­лой (или просто не выдержала напора таких молодцов, как Сыроежкин), и Савинков летел с пятого этажа вместе с ней. Похоже, Борис Викто­рович цеплялся за последнюю «соломинку», сопротивлялся насилию. К тому же заключенные на третьем этаже, по рассказу Л.Е.Деренталь, слышали крик Савинкова: «Спасите!».

Подробности с форточкой и предсмертным криком Савинкова Ва­силий Иванович Ардаматский знал. Почему же он опустил эти детали рассказа, услышанного им в Мариуполе из уст Л.Е.Деренталь? Все очень просто: они не укладывались в версию «самоубийства» и слишком нео­провержимо наводили на мысль о том, что смерть Савинкова была насильственной.

Петр Ильич Федоров спорит со мной: «Чекистам незачем было уби­вать Савинкова».

В самом деле, на весь мир разнеслось последнее слово Савинкова на процессе в августе 1925 года: «…Когда случился ваш переворот, я пошел против вас. Вот роковая ошибка, вот роковое заблуждение! Один ли я был в этом заблуждении?». Он, к мнению которого чутко прислу­шивались русская эмиграция и западная общественность, признал ошибкой свою борьбу против советской власти — и это значительно повысило в глазах всего мира политические акции большевиков.

13 сентября 1924 года «Рабочая газета» опубликовала письмо Бо­риса Савинкова к своим бывшим единомышленникам, ко всей эмигра­ции: «Власть, которая создала армию, разрешила сложнейший нацио­нальный вопрос, защищает русские интересы в Европе, — русская, зас­луживающая доверия власть. На нашей стороне был «цвет» военных людей, «цвет» ученого мира, «цвет» дипломатии, по крайней мере, мы думали так. Однако красный командир из рабочих победил стратегов Генерального штаба. Однако крестьянин — член РКП лучше понял смысл совершающихся событий, чем заслуженные профессора, однако рядо­вой партийный работник ближе подошел к трудовому народу, чем па­тентованные народолюбцы. Однако советские дипломаты оказались сильнее и тверже многоопытных российских послов.

Прошло семь лет, мы распылены, мы живые трупы».

Так нужно ли было большевикам после всего этого убивать Савин­кова? Зачем надо было чекистам выбрасывать его из окна пятого эта­жа?

Возразить Петру Ильичу Федорову (которому я очень благодарен за помощь в собирании этого материала) мне нечего: он рассуждает вполне логично.

Однако искать логику в действиях ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ во многих случаях — дело бесперспективное. Чего стоит только такое дело их рук, как уничтожение десятков миллионов сограждан, ни в чем не повин­ных?

Какая уж тут логика!

Через четверть века после нашего первого разговора об Л.Е.Деренталь мы снова встретились с П.И.Федоровым. На этот раз не в его, а в моем кабинете в индустриальном техникуме. Уже стали анахрониз­мом многие аббревиатуры: КГБ, КПСС, СССР… Может быть, поэтому Петр Ильич был со мной откровенен, как никогда прежде.

Он показал мне письмо от В.И.Ардаматского, книгу «Сатурн» уже не виден» с дарственной надписью: «Федорову Петру Ильичу — фамиль­ному тезке главного героя моей будущей книги — и его сынам — на добрую память. В. Ардаматский. 1965. Москва». Когда роман «Возмез­дие» вышел в свет, Василий Иванович прислал надписанный экземп­ляр П.И.Федорову, человеку, который помог автору написать это про­изведение.

Как же началось знакомство Петра Ильича с Л.Е.Деренталь и В.И. Ардаматским?

—   Был звонок с Лубянки с просьбой выяснить, проживает ли в горо­де Жданове Сторэ Эмма Ефимовна (Л.Е.Деренталь), выбывшая из Мос­квы. И сообщили ее ждановский адрес: ул.Спартаковская, 12. По рас­поряжению руководителя отдела я пошел по этому адресу, но выясни­лось, что Эмма Ефимовна там уже не живет. Она переехала на Слобод­ку, на 1 -ю Озерную улицу, дом N 7.

—   Значит, КГБ все время не упускал из вида Л.Е.Деренталь?

—  Нет, КГБ она не интересовала. Ардаматский, собирая материал для своего романа, сам на нее вышел через своих знакомых. А так как у него были большие связи в КГБ, доступ к секретным архивам, то он и обратился к комитетчикам с просьбой устроить ему встречу с вдовой Бориса Савинкова.

Ей было тогда 65 лет. Она была прикована к постели и от непод­вижности, очевидно, очень располнела. И в то же время, несмотря на возраст и грузность, она производила впечатление обаятельной жен­щины. То, что к ней пришел в гости работник КГБ, ее ничуть не смутило. Она держала себя непринужденно — ни страха, ни скованности. Разго­варивать с ней было легко, приятно, интересно.

Но когда я сказал ей, что к ней хочет приехать московский писатель, который пишет книгу о Савинкове, она решительно отказалась его при­нять: «Мне так уж надоели эти корреспонденты, писатели. Видеть их больше не хочу». — «Но этого человека вы не знаете». — «А, все они одним миром мазаны. Они так несправедливо пишут о Боре, не пони­мают, что он мой муж, что мне больно всю эту ложь читать».

—  А как она вообще попала в Мариуполь? — прерываю я рассказ Пет­ра Ильича.

—  Дзержинский, как вы знаете, освободил ее еще в апреле 1925 года. Она, знавшая в совершенстве несколько европейских языков, неплохо устроилась в Москве, занималась журналистикой. Но в тридцать седь­мом о ней вспомнили. Правда, ни тюрьмы, ни лагеря она не отведала. Миновала ее чаша сия. И в Магадан она поехала без конвоя, но — в ссылку. Работала в областной библиотеке референтом. Заработала немаленькую по тем временам пенсию.

После смерти Сталина появилась возможность покинуть Колыму. Но куда ехать? Ни семьи у нее не было, ни детей. Во всей огромной стране — ни одного родного человека.

Между тем в Магадане она познакомилась с одной супружеской парой. Фамилия женщины — Брот, имя — Таубе. Фамилия ее мужа — Оку- нев. Они обосновались в Жданове, жили на проспекте Ленина, в доме, если не ошибаюсь, номер 42. Вот они и пригласили Любовь Ефимовну: здесь юг, теплое море, дешевые фрукты и овощи, 95 рублей пенсии вполне достаточно для одинокой женщины.

—   Расскажите, пожалуйста, как Любовь Ефимовна все-таки согласи­лась принять Ардаматского.

—   Сначала ни в какую: «Я с ним разговаривать не буду!». Между тем приехал Василий Иванович. Он понял, что Деренталь может его не при­нять. Попросил меня: «Посетите ее, пожалуйста, еще раз и попробуйте ее уговорить». В конце концов мы решили отправиться к ней вдвоем. Василий Иванович был поражен убогостью обстановки, в которой жила женщина, когда-то так много значившая для Бориса Савинкова. В убо­гой комнатушке не было предметов, которые свидетельствовали бы о достатке. Даже усадить двух гостей не было на что — пришлось стул попросить у хозяйки дома. Но я должен сказать, что Любовь Ефимовна была оптимистом. Быт ее не угнетал, она на это не обращала никакого внимания.

Надо заметить, что Василий Иванович, начавший свою карьеру как радиожурналист, взял с собой свой магнитофон: «Хочу записать ее го­лос». Любовь Ефимовна решительно воспротивилась: «Магнитофон не включать. Иначе я вообще откажусь с вами разговаривать». Ее усло­вие было принято. Позднее, правда, она согласилась на запись, и Васи­лий Иванович увез в Москву не одну пленку.

Я ушел, а Ардаматский остался беседовать с Любовью Ефимовной. Дело было в конце 1964 года — начале шестьдесят пятого. Погода, по­мню, была пасмурная.

По некоторым штрихам я понял, что контакт между ними установил­ся не полностью. Встречались они раза четыре. Потом Ардаматский еще раз приезжал в наш город. Они переписывались. Она была удов­летворена тем, что Ардаматский изображает Савинкова незаурядной личностью, но не соглашалась, что ее Боря — контрреволюционер. Пос­ле появления в «Литературной газете» материала о работе над повес­тью «Возмездие» Любовь Ефимовна написала возмущенное письмо с протестом против изображения Савинкова контрреволюционером. По ее мнению, он был настоящим революционером и великим человеком.

—   Значит, слухи, циркулировавшие в нашем городе о протесте Л.Е. Деренталь .против «Возмездия», не были беспочвенными?

—   Да, только в горком жаловаться она не ходила. Не такой наивной была Любовь Ефимовна. Да и ходить она не могла: болезнь приковала ее к постели.

Она была исключительно интересным собеседником. Я потом не раз навещал Любовь Ефимовну — не по службе, поверьте, а по душе. Мне было тогда 45 лет. Казалось бы, какой интерес у мужчины такого возраста навещать 65-летнюю женщину, прикованную к постели тяж­кой болезнью? Захватывающими были ее рассказы о встречах с Дзер­жинским (она о нем отзывалась очень почтительно: умнейший человек, решения принимал сразу же, без колебаний), о Савинкове, о своей жиз­ни в Париже, об аресте и многом другом. Это была женщина неорди­нарной судьбы, ей свойственно было нешаблонное мышление. Осо­бый интерес она вызывала тем, что ее в какой-то степени осенила своим крылом история наша.

П.И.Федоров показал мне сохранившееся у него письмо от В.И.Ар- даматского. Оно носит бытовой характер. Тем не менее считаю полез­ным включить его в это повествование. Каким бы ни было место Васи­лия Ардаматского в писательской иерархии, он сам и его роман «Воз­мездие» стали частью литературной биографии города Мариуполя, темы, над которой я работаю вот уже 30 с лишним лет.

«Москва, 23.XI.65r.

Уважаемый Петр Ильич,

еще раз спасибо за помощь.

Получили ли Вы и Андриан Яковлевич посланные мной книги? Я послал их по служебному адресу.

Доехали мы отлично, а главное: хорошо, что поехали через Донецк и затем скорым, потому мы оба у вас в Жданове или, ожидая поезд в  Донецке простыли и на обратном пути были уже совсем больными. Так что хорошо, что путь этот был почти на 10 часов короче. Дома, пус­тив в дело сильные лекарства, выздоровели быстро. Теперь у меня к Вам несколько странная и, во всяком случае, весьма нахальная просьба. Когда я ехал в Жданов, я ставил перед собой две задачи. А выполнил только одну — Сторэ (Так в тексте. — Л.Я.). А на другую, как Вы сами видели, у меня не хватило времени.

Эта вторая задача, конечно, менее важная, ибо состояла она в за­думке купить у вас на рынке воблы-таранки, знаменитой азовской. И вспомнил об этой второй задаче только в Донецке, когда в ресторане за соседним столиком сидели цыгане и вынули из корзинки выше на­званную азовскую и начали ее пожирать. Тут-то и родилась нахальная идея попросить Вас купить мне этой азовской и послать почтой. Меня оправдывает (и то только перед самим собой) только то, что чертовски хочется этой азовской знаменитой. А Вы можете просто послать меня к черту и просьбу не выполнить. Честное слово, никаких обид не будет.

Ну, а если крест тяжкий знакомства со мной донесете Вы до этого конца, у меня не будет слов благодарить Вас. В следующий раз будете осторожней в знакомствах с писателями.

Жена шлет Вам привет и благодарность.

Крепко жму руку

В.Ардаматский.

P.S. Деньги (сколько потратите) я вышлю мгновенно, по телегра­фу…

В.А.».

В этот приезд Ардаматских в Мариуполь жена писателя подарила Деренталь флакон французских духов. Любовь Ефимовна была очень взволнована. Какие воспоминания о Франции, о юности, о той далекой, казавшейся уже невероятной жизни пробудил в ней тонкий аромат парижских духов?

Добавлю, что супруги Ардаматские присылали из Москвы Любови Ефимовне редкие лекарства.

(Продолжение следует)

Лев Яруцкий