Как-то попались мне на глаза строчки о том, что Владимир Германович Тан-Богораз, известный, революционер-народник, родился в Мариуполе. Я, конечно, обрадовался: к солидному списку видных земляков прибавился еще один. Не успел я углубиться в новую тему, как сразу же разочаровался. Выяснилось, что Тан-Богораз родился не в Мариуполе, а в Овруче и не в 1865 году, а тремя годами позже. Как же так могло получиться?
Оказалось, что будущий революционер читать выучился чуть ли не тогда же, когда начал ходить, быстро освоил и арифметику. Лет семи от роду начал он приставать к отцу, чтобы тот отдал его в гимназию, но вот беда: по возрастному цензу он не проходил. Жили они тогда в Таганроге, и добрые люди подсказали Богоразу-старшему, что с чиновниками в Мариуполе можно договориться о чем угодно, были бы только рекомендательные письма за подписью князя Хованского (на ассигнациях того времени стоял автограф главного государственного казначея князя Хованского). «Отец съездил в Мариуполь, — пишет В. Г. Тан-Богораз, — и привез метрическое свидетельство подходящего характера».
Мариупольские чиновники были такими же, как и во всей тогдашней России, как те, которых Гоголь вывел в «Ревизоре» и «Мертвых душах», — не лучше и не хуже. После опубликования комедии и гениальной поэмы Гоголь слышал реплики:
— Это просто черт знает что такое! Этакое… этакое… это ни на что не похоже.
— Но неужели, однако ж, существуют у нас точь-в-точь такие люди?
Уже после смерти писателя в Мариуполе произошел случай, почти буквально повторивший сюжет «Ревизора». Эпизод этот насмешил тогда всю Россию.
В середине 50-х годов прошлого века полицейские обязанности в Мариуполе исполнял некий Николай Фотиевич Логафетов. Манерой своего поведения он напоминал полицмейстера из «Мертвых душ», который был «в некотором роде чудотворец» и наведывался в лавки купцов как в собственную кладовую. Особую известность приобрели «обходы», которые Николай Фотиевич совершал во время ярмарок. Сколотив компанию из сторожей греческого суда и дюжих добровольцев, он шел «смотреть за порядком», то есть кутить и дебоширить, благо в многочисленных ярмарочных трактирах блюстителей порядка кормили и поили бесплатно.
Однажды во время такого обхода Логафетов придрался к приезжему казаку Капсуленко за то, что тот… курил. Гордый казак не пожелал выслушивать оскорбления и в ответ за словом в карман не полез. Дело дошло до рукопашной, и Капсуленко был смертельно ранен дротиком, который Логафетов носил с собой вместо трости. Никакого наказания убийца, однако, не понес: влиятельным друзьям и родственникам мариупольского держиморды дело удалось замять.
Весной 1861 года ореховский купец Поддубня выручил на ярмарке в Мариуполе пять с лишним тысяч рублей. Спрятав деньги под жилетку, он отправился в трактир, где, разгулявшись, потребовал музыку. Там же кутил Николай Фотиевич со своей «командой». Пьяный Логафетов приказал, чтобы музыка, развлекавшая купца, играла для него. Поддубня взбунтовался: «Деньги плачены, пусть они отыграют», но тотчас же со связанными руками был брошен в арестантскую камеру. Перебравший купчишка сразу же заснул на полу пьяным сном, но часа через четыре пришел в себя и с ужасом обнаружил, что деньги его — до единой копеечки — исчезли.
Поддубня жаловался местным властям, писал губернатору, делом занялся специально приехавший чиновник — Логафетов опять вышел сухим из воды.
Прошло два года. Однажды в Бердянске, в гостинице, Поддубня встретился с местным чиновником Григорием Власовичем Ильяшенко и рассказал ему о своих злоключениях в Мариуполе. Разговор происходил за столом, густо уставленным бутылками, и разгоряченный Ильяшенко, у которого, как и у Хлестакова, была легкость в мыслях необыкновенная, тут же пообещал своему собеседнику: «Я вам этого Логафетова в кандалах через Бердянск отправлю в Екатеринославскую тюрьму!» Причем собирался он сделать это «без всякой корыстной цели», как совершенно официально признал потом суд.
— Ничего не надо, — говорил он Поддубне в ответ на его посулы, — просто магарыч поставишь.
6 апреля 1863 года, в 8 часов утра, в канцелярию начальника Мариупольской команды внутренней стражи вошел солидный, бравого вида господин лет тридцати. Писарь безотчетно почувствовал, что появился этот господин «неспроста». Неизвестный спросил, кто у них начальник, хорошо ли тот обращается с солдатами. Исполнительный унтер сразу сообразил, что перед ним какой-то большой начальник, «ибо никто иной, как только начальник, не станет спрашивать, как обращаются с солдатами».
Между тем неизвестный господин тоном, не допускающим возражений, приказал писарю достать чистые листы и записать то, что ему продиктуют.
«По данной мне власти государя императора Всероссийского Александра Николаевича в Царском Селе 18 мая 1 862 года, лицом и именем которого повелеваю, — с металлическими нотками в голосе диктовал грозный незнакомец, — бывшего заседателя сего суда Николая Логафетова за грабеж и смертоубийство и вообще за все злоупотребления лишить всех прав состояния с ссылкой на Алтайские заводы в вечные работники, имение продать с публичного торга и удовлетворить всех должников и претендентов; а остальное затем должно вступить в казну».
Просмотрев исписанный лист, неизвестный собственноручно добавил: «Полномочный государя моего, верноподданный Григорий Власов Ильяшенко. Мариуполь, 6 дня сего апреля 1863 года». Продиктовав оторопевшему унтеру еще два приказа, Ильяшенко вынул медальон с портретом царя и бумажкой, на которой имелась надпись: «Быть по сему. Александр II, Царское Село, 17 мая 1862 года». Затем пригрозил писарю: «Знай, что если известишь начальника команды до ревизии мною суда, сегодня же будешь повешен!»
Явившись в греческий суд, который в то время представлял главную городскую власть в Мариуполе, Ильяшенко застал там столоначальника Могулянского. Показав ему свой дешевенький медальон из красной меди, «полномочный государя императора» грозно приказал немедленно послать за председателем и членами суда.
Запыхавшемуся председателю был вручен приказ, который только что настрочил мариупольский писарь, Ильяшенко потребовал, чтобы Попов (председатель) дал ему надежного человека для доставки очень важной и секретной бумаги начальнику команды внутренней охраны штабс-капитану Лисенко, а также немедленно вызвал в суд Логафетова.
Между тем капитан Иван Павлович Лисенко получил приказ, начинавшийся с магической фразы: «Государь император высочайше повелеть изволил…» Капитану предписывалось приготовить команду из четырех человек с одним унтер-офицером и нестроевым цирюльником, которые должны иметь при себе пару кандалов и арестантское платье, немедленно явиться в суд, принять преступника и с первым этапом направить его к месту назначения за строгим караулом.
Ильяшенко же в суде не ослаблял своего стремительного натиска. Под его диктовку стряпчий Хартахай тут же составил беспощадный приговор Логафетову. Последний явился в суд одновременно с втиснутым в парадный костюм Лисенко и его инвалидной командой.
— Именем закона приказываю арестовать Логафетова! — твердо и решительно распорядился Ильяшенко.
Двухметровый капитан, старый служака, молодецки выхватил саблю из ножен и громовым голосом приказал солдатам стать с ружьями у дверей и никого не выпускать и не впускать в присутствие.
Перед оглашением приговора ревизор распорядился:
— Цирюльника, бритву, барабан!
Стряпчий робко заметил, что по новому положению брить не следует, но Ильяшенко строгим окриком с упоминанием отдаленных мест Сибири легко подавил этот бунт на коленях. А лицо цирюльника покрылось смертельной бледностью, потому что бритву он забыл дома, а барабана, на котором следовало по ритуалу брить преступника, в команде вообще не было, хоть он и числился по инвентарному списку.
Логафетову надели на ноги кандалы, связали руки грязным полотенцем, усадили на сундук, за отсутствием требуемого барабана, и жалкой бритвой, в зазубринах, не без кровопролития, обрили полголовы, после чего под строгим караулом препроводили в тюремный замок.
После столь утомительных трудов следовало, разумеется, отдохнуть, и председатель осмелился нижайше просить высокого гостя откушать у него. О чем говорил этим обильным обедом с возлияниями Ильяшенко, нам в подробностях неизвестно, но думаем, что Григорий Власович вполне мог процитировать своего духовного братца Ивана Александровича Хлестакова:
— О! я шутить не люблю… Меня сам Государственный Совет боится. Да что я, в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут в фельдмарш…
Во всяком случае, когда местное начальство, несколько осмелев после многочисленных тостов, пожелало узнать, каким образом их дорогой гость удостоился столь чрезвычайных полномочий, Ильяшенко, нисколько не затрудняясь, рассказал совершенно фантастическую историю о своем «участии в охране священной особы императора, после чего государь его лично узнал и осчастливил особым вниманием и доверием».
Не обошлось, конечно, без попытки предъявить грозному ревизору «рекомендательные письма за подписью князя Хованского». Григорию Власовичу осторожно намекнули, что дело Логафетова можно было бы как-нибудь замять, и назвали скромное вознаграждение: 16 тысяч рублей. Но бескорыстный Ильяшенко со всей твердостью, доступной его отяжелевшему языку, ответил: «И рад бы, но не могу, ибо лично уполномочен государем императором!»
Пора уже, пожалуй, рассказать читателю, откуда я узнал об этом похожем на анекдот и вообще, на первый взгляд, невероятном эпизоде.
В 1901 году в Мариуполе вышла вторым изданием книжка П. В. Каменского «История одного дня». Жанр своего произведения автор определил подзаголовком: «Достоверное сказание».
П. Каменский утверждает, что лично беседовал со многими «героями» и свидетелями знаменательного происшествия. Что ж, на рубеже XIX и XX веков такое в общем-то было вполне возможно, но как в наши дни проверить достоверность «сказания»? Может быть, это не больше чем легенда, вымысел? Ведь и впрямь «это просто черт знает что такое! Этакое… этакое… Это ни на что не похоже». Правда, автор обильно цитирует «Дело Ильяшенко, взятое из архива Екатеринославской палаты уголовного суда». Но, может быть, это мистификация, распространенный литературный прием, тем более что соответствующие архивные документы не сохранились и возможности проверить П. Каменского у нас нет.
Нет, хлестаковские проделки «полномочного государя императора», оказалось, получили всероссийскую огласку. В этом я убедился, найдя в № 114 петербургской газеты «Сын Отечества» за 20 мая 1869 года пространный отчет о громком деле Ильяшенко, и там изложены, в частности, факты, о которых рассказывалось выше.
Таким образом, «Историю одного дня» П. Каменского мы можем с полным основанием считать документальным рассказом.
Полагаю, что для нас не очень интересны подробности разоблачения Ильяшенко, поэтому опускаю их. Любопытны, пожалуй, только такие детали. Когда облеченные властью мариупольцы пришли арестовывать самозванца, тот так начальственно на них рыкнул, что доблестные блюстители порядка в ужасе ретировались, хотя в руках они держали телеграмму из губернии: «предписаний уполномоченного не выполнять, немедленно арестовать». И еще: подобно тому, как общество губернского города Н. из «Мертвых душ» стало гадать, кто же на самом деле разоблаченный Чичиков, и даже было высказано предположение, что это Наполеон, сбежавший со своего острова и ныне обретающийся в их краях, мариупольские обыватели тотчас же выдвинули версию, что заключенный в тюремный замок Ильяшенко не кто иной, как его высочество великий князь, единоутробный брат царя. А сердобольные дамы, «просто приятные и приятные во всех отношениях», стали самым щедрым образом наносить визиты таинственному узнику, возили ему фрукты, овощи, молоко, масло, горячие обеды, а также всякого белья и костюмов надарили. «Ильяшенко принимал их, нимало не изменяя своей начальственной величественности, и наградил многих посетительниц обещанием, что он их в надлежащее время вспомнит».
Вот строки, которые я выписал из «Сына Отечества» (№ 114 от 20 мая 1869 г. ): «Ильяшенко оказался не в здравом уме, а потому решением Екатеринославской уголовной палаты, состоявшимся 2 августа 1865 г., и определено: преступление, совершенное отставным чертежником Ильяшенко, не вменять ему в вину. Дело же о судьях Мариупольского греческого суда восходило до правительствующего Сената, которым в январе месяце настоящего 1869 года утверждено определение уголовной палаты следующего содержания: бывшим членам Мариупольского греческого суда Попову, Газанжи, Ганжи, Оксюзову и секретарю Хартахаю, виновным в бездействии власти, сделать, на основании 343 статьи Уложения, ЗАМЕЧАНИЕ».
Объемистый рассказ П. Каменского (112 страниц) написан бойким языком присяжного поверенного и особыми художественными достоинствами не отличается. И все-таки эта книжка представляет определенный интерес, как документ, проливающий свет на тему «быт и нравы старого Мариуполя».
Лев Яруцкий
«Мариупольская старина»