Летом по воскресеньям, ближе к вечеру, когда июльский зной начинал спадать, а с житейскими делами, накопившимися за неделю и отложенными на единственный выходной, было покончено, многие мариупольцы, часто семьями, отправлялись в Городской сад.
К часам шести, чем ближе к саду, тем больше шло людей. На улице Энгельса (кто постарше, продолжал ее называть Константиновской) от дома, где снимал квартиру доктор Калогномос, то есть близ Итальянской улицы, многие шагали уже по проезжей части: по тротуарам не пройти, а топтаться по газонам в те времена народ еще не был приучен.
В движущейся толпе можно было встретить и известных в городе врачей, шествующих в цвета слоновой кости чесучевых костюмах, и рядом с ними их супруг, облаченных в платья, сшитые из еще довоенного крепдешина, с огромными подкладными плечами, и студентов, приехавших на каникулы из столичных вузов, в синих китайских бостоновых брюках, в рубашках из настоящего хлопка также китайского производства — предметах зависти провинциальных франтов, и инженеров — молодых специалистов в шевиотовых пиджаках, носимых в общежитии по очереди, и серых парусиновых брюках, из-под которых виднелись парусиновые же туфли, густо набеленные зубным порошком «Метро».
То там, то здесь мелькали штапельные платьица юных мариупольских модниц; они шли по двое — по трое, взявшись под руки. Чинно, не замедляя и не ускоряя шаг, шествовала пара-другая старушек-учительниц в полотняных свободных платьях, скроенных из отрезов-купонов, сработанных, пожалуй, еще в дореволюционные годы. Их тщательно зачесанные и собранные на затылке в клубок волосы прикрывали белые шляпки-панамки. Запахи ночных фиалок, духов «Огни Москвы», одеколона «Шипр», дыма от папирос «Казбек» смешивались, образуя обонятельную какофонию.
У кассы (вход в сад был платным) происходила заминка, но кассирша дело свое знала хорошо и со скоростью автомата выдавала билеты и сдачу через крошечное окошко, проделанное в толстенной стене кассы. Постепенно
публика перетекала с площадки перед парадными воротами, построенными не без претензии на помпезность, внутрь сада.
Пройдя по аллее, обсаженной с двух сторон кустами сирени, подстриженными с исключительной тщательностью, все устремлялись к эстраде-раковине. Там уже сидели оркестранты в белых рубашках и блузках, белизна которых подчеркивала свежий загар на их лицах и руках. Скрипачи легким прикосновением пальцев к струнам и подкручиванием колков на грифе настраивали инструменты, трубачи и валторнисты продували мундштуки, контрабасист пробовал натяжение волоса на смычке, извлекая время от времени глуховатые низкие звуки, иногда раздавался нарастающий рокот — то литаврщик подстраивался в нужный тон.
К этому времени, как правило, уже все места на лавках для зрителей перед эстрадой были заняты: их загодя занимали особенно преданные поклонники симфонической музыки и педагоги местных музыкальных школ. Кто подходил позже, смиренно становился вдоль невысокого заборчика из редкого штакетника под раскидистыми кронами старинных деревьев.
Лавируя между стульями, пюпитрами с нотами и музыкальными инструментами, на узенькую авансцену выходила средних лет очень стройная дама, которая хорошо поставленным контральто представляла оркестр и его дирижера, объявляла номер и кратко рассказывала содержание и историю создания произведения, которое предстояло услышать через несколько минут присутствующим. После этого дама удалялась и, повторяя ее замысловатый путь, к пульту продирался небольшого роста дирижер с гордо закинутой назад курчавой головой, облаченный во фрак, белые манишку и жилет; широкий черный репсовый пояс поддерживал его слегка выпирающий живот.
Дирижер наконец занимал свое место у пульта, делал короткий, одной головой, поклон публике, резко поворачивался лицом к музыкантам, простирал обе руки по сторонам, призывая к вниманию, вдруг поворачивал голову в сторону замешкавшегося подопечного, какого-нибудь гобоиста или флейтиста, на секунду замирал, затем делал взмах дирижерской палочкой. Концерт симфонического оркестра областной филармонии в Мариуполе начинался.
Сергей БУРОВ
1997 г.