«ГЛУБОКОМЫСЛЕННЫЙ ГРЕК» (КУИНДЖИ И КРАМСКОЙ)

Первое упоминание имени Куинджи в прессе относится к 1869 году, когда газеты заметили его картину «Рыбачья хижина на берегу азовского моря». Подчеркнем попутно, что к воспоминаниям о родном крае он обратится в своем творчестве неоднократно. В 1870 году напишет «Вид реки Кальчик в Екатеринославской губернии». Еще через пять лет – «Чумацкий тракт в Мариуполе». Тогда же, приехав венчаться с Верой Леонтьевной, напишет свою «Степь» и «Степь весной». Там же, на родине, он задумал картину «Ночь». Через год этот первоначальный замысел был осуществлен, и появилась «Украинская ночь», прославившая ее автора.

            В 1879 году Куинджи пишет картину «После дождя». Старожилы утверждают, что это вид на долину Кальчика, каким он открывался с предместий Мариуполя. Почти без изменений он сохранился таким же, как на полотне Архипа Ивановича, до сравнительно недавнего времени.

Итак, первое упоминание в печати имени Куинджи состоялось в 1869 году. Удивительно ли, что тогда же художник Р. С. Левицкий в цитированном выше письме к В. Д. Поленову употребляет выражение «какой-то Куинджи». Архипа Ивановича еще никто не знает. Но уже через несколько лет это имя появится в писаниях таких титанов русской культуры, как Ф. М. Достоевский, И. Н. Крамской, И. Е. Репин. В 1873 году была выставлена картина «На острове Валааме. (Вид на Валааме)». Достоевский назвал это полотно национальным пейзажем. Восторженно отзывались о нем Крамской и Репин. Основываясь на их отзывах, Третьяков, не видевший картину, распорядился купить ее для своей коллекции. Это была первая картина Куинджи, приобретенная создателем знаменитой галереи. Это было признанием.

В тот год – 1873-й – имя Куинджи часто мелькает в письмах Крамского и Репина.

Как-то Архип Иванович поселился по соседству с Иваном Николаевичем Крамским. Они встречались и раньше (их познакомил Репин), но именно краткосрочное соседство – недели три, не больше – и долгие беседы открыли Крамскому в Куинджи оригинального «философа и политика», «глубокомысленного грека».

Оба они были разночинцами, оба без связей и знакомств добились известности и признания как талантливые живописцы. Сближало их, может быть, и то, что, прежде чем добиться успехов кистью, они добывали хлеб насущный, трудясь в фотомастерских; Крамской в Петербурге считался «королем ретушеров», Куинджи этим ремеслом овладел в родном Мариуполе, кормился им в Одессе и Питере, где на первых порах подкармливал и бедствовавшего, еще безвестного Репина.

Странно, что Крамской считает своего собеседника «молодежью». Ведь самому Ивану Николаевичу тогда едва исполнилось тридцать семь, а Архипу Ивановичу было на три-четыре года меньше. И хотя в следующем письме к Репину Крамской признал, что он «неправильно выразился», основания для возникновения такого чувства были.

За спиной тридцатисемилетнего Крамского, по общему и вполне справедливому признанию, мудреца и провидца, была слава вожака «четырнадцати смелых», дерзко поднявших бунт против мертвечины Академии, утверждая принципы демократического реалистического искусства. Он был среди создателей Артели художников и Товарищества передвижников. Его кисти принадлежали полотна, получившие громкое признание. Наконец, только что был им закончен портрет Л. Н. Толстого, и тот факт, что Лев Николаевич согласился, чтобы этот художник писал его, тоже говорил об огромном авторитете Крамского.

«После дождя»

Куинджи в свои тридцать с небольшим тоже не в первый раз взял в руки кисть: о его успехах к 1873 году мы только что говорили. И все Крамской был прав: «так как он (Куинджи – Л. Я.) принадлежит по времени и по связям к молодежи, то, стало быть, и на нем есть окраска и даже, может быть, целые серии идей этого поколения».

Мемуаристы единодушно отмечают, что речь Куинджи была затрудненной, сумбурной, с бесконечными паузами, которые он заполнял многочисленными «эт-то», произносимыми с запинкой, с множеством ответвлений. на первый взгляд, излишних, но неизменно смыкавшихся в единое логическое целое. Я. Д. Минченков пишет, что говорил Куинджи с трудом, как будто не совсем хорошо владея русским языком. Но Крамской, умница Крамской, с необыкновенным интересом слушал сбивчивую, страстную речь Куинджи и поражался мудрости и проницательности своего собеседника.

Ему, бунтарю против Академии, он говорил, что не уходить надо из нее, уступая позиции ретроградам и консерваторам, а войти в Академию, захватить там командные посты и прививать молодежи принципы передвижников, учить ее по-новому. И идеолог искусства передвижников в письме к Репину восклицает: «Чудесный парень Куинджи», с удивлением обнаружив, что «глубокомысленный грек» выражает мысли, которые его самого посещали.

Тут встретились два оригинальных мыслителя, два провидца. Пройдет двадцать с лишним лет, уже не будет в живых Крамского, а пророчество Куинджи осуществится: профессором Академии станет он сам, и Репин, и Шишкин, и другие передвижники.

Пророком оказался и Крамской, когда в письмах к Репину, восхищаясь оригинальностью Куинджи, суля ему огромное будущее, одновременно заметил, что тот «уж очень мало знает натуру, и, кажется, ему трудненько писать», и его не покидало «тревожное чувство», «при всем при том, что «Куинджи – это колоссальный непосредственный талант, дошедший до возбуждения физиологического ощущения темноты», «ему недостает прочности». И замечено это было в 1877 году, когда Куинджи был на подъеме и в расцвете таланта. Разве не оправдалось это через пять всего лишь лет, когда Куинджи перестал выставляться, обнаружив «недостаток прочности».

Когда весь Петербург был в восторге от «Ночи на Днепре», Крамской первый высказал сомнение в том, долговечна ли комбинация красок, которую открыл художник. Он выразил опасение, что время их потушит, и снова – к величайшему сожалению – оказался пророком.

Куинджи обессмертил свое имя в русской культуре не только своим искусством, но и благодаря искусству своих великих друзей Крамского и Репина, создавших портреты Архипа Ивановича. «Вы сделали чудо», — пишет Крамской 13 сентября 1877 года, анализируя портрет Куинджи работы Репина. В этом же восторженном письме есть и такие строки: «Ведь я сам хотел писать Куинджи, и давно, и все старался себя приготовить, рассердить, но после этого я отказываюсь».

К счастью, Иван Николаевич не сдержал своего слова. В том же 1877 году он себя «рассердил» и портрет Куинджи все-таки написал. Вот что пишет современный искусствовед об этом произведении: «При всех достоинствах работы Репина образ, созданный Крамским в небольшом по формату портрете А. И. Куинджи (1877, ГТГ), существенно дополняет наше представление о художнике, тайна живописного метода которого до сих пор поражает зрителя. Не страстный напор, не порыв – в этом портрете преобладает тишина сосредоточенности, погружение в мир гармонического отрешенного созерцания. Крамской словно подсмотрел момент творческой сосредоточенности, когда художник остается наедине со своим холстом. На мягко вибрирующем коричневатом-зеленом фоне выделяется пышноволосая «библейская» голова Куинджи, тонкие зеленоватые тени ложатся на широкий светлый лоб, осеняющий продолговатые, восточного разреза глаза, полуприкрытые тяжелыми веками». (А. А. Яковлева, «Иван Николаевич Крамской», Л. 1990, с. 59).

Разумеется, тема «Крамской и Куинджи» гораздо шире и глубже, чем она изложена в этих беглых заметках. Но я рассчитываю на то, что материалы сборника существенно дополнят то, что не досказано во вступительной статье к нему – равно и по другим темам, здесь затронутым.

В 1934 году прах Куинджи на Смоленском кладбище потревожили. Его перенесли в Александро-Невскую лавру, в пантеон выдающихся деятелей русской культуры. И снова Архип Иванович оказался соседом Ивана Николаевича, только уже не на три недели, как в начале 1870-х годов, а навечно. Куинджи оказался здесь в окружении аристократов мысли, элитарных интеллигентов, титанов художественного и научного творчества. Как и при жизни в портретной галерее, созданной Крамским, Репиным, Виктором Васнецовым.

 

Лев ЯРУЦКИЙ