Старый базар

Сейчас здесь тихо и почти безлюдно, редкие прохожие, ветшающая лестница, доживающие свой век дома, рельсы, ведущие в никуда. Попади сейчас сюда мариуполец, покинувший город лет пятьдесят назад, ни за что не узнал бы, где он находится. Речь идет о том районе старого Мариуполя, что расположился за многоэтажным зданием морской школы ОСОУ и близ швейной фабрики.

Когда-то здесь был главный базар города. Именно базар, потому что коренные мариупольцы (разве что учителя словесности) слово «рынок» не употребляли.

Старый базар — место, пропитанное терпким ароматом истории. Он обозначен на самых ранних картах и планах Мариуполя. По меньшей мере, за два века до основания города запорожские казаки устроили здесь свой сторожевой пост. В начале XVIII века, как считают некоторые историки, на месте сторожевого поста возведена крепость Кальмиус — центр Кальмиусской паланки, одного из военных округов Запорожской Сечи.

Паланка просуществовала до 1775 года, то есть до самого упразднения Запорожской Сечи Екатериной II, а остатки казацкой крепости были разобраны лишь в 1845 году. До нашего времени дошло изображение печати Кальмиусской паланки; она воспроизведена на памятном знаке, установленном в честь славных запорожцев-первопоселенцев нашего края.

В крепости Кальмиус некогда стояла Свято-Николаевская церковь, ее построили при полковнике Андрее Порохне. Была она сложена из дикого камня, а крыша покрыта камышом. Когда православные греки были переселены из Крыма в Приазовье, митрополит Игнатий некоторое время правил службу в этой казацкой церкви. Существует предание, что на ее фундаменте была заложена Харлампиевская соборная церковь, открытая для богослужения в 1782 году. Через четыре года она стала усыпальницей для митрополита.

Время брало свое. Население Мариуполя хоть и медленно, но росло, стал тесен храм, да и ветшать стало строение. А рядом возводился величественный собор. Его закончили строить в 1845 году и освятили в честь того же святого Харлампия, старую же церковь закрыли. Особо почитаемой была в нем икона Святого Георгия. Сейчас она находится в одном из музеев Киева.

Сначала в воскресные дни, а позже каждый день собирался люд на площади у соборов для торговли. А дважды в год — 23 апреля, в день великомученика Георгия, и 1 октября, на Покров день, — съезжался на ярмарки весь уезд.

На Базарной площади стояло здание греческого суда — высшей власти в городе того времени. В начале XIX века оно считалось лучшим в Мариуполе, и когда в июне 1818 года император Александр I, путешествуя по югу Российской империи, сделал остановку в Мариуполе, именно в этом доме устроили путевой «дворец». Именитые граждане города пообещали царю сделать в нем приходское училище и обещание выполнили. Среди его учеников находим самого Архипа Куинджи.

Здесь же располагалась и почтовая станция. Именно на ней в мае 1820 года меняли лошадей на экипажах генерала Раевского, путешествующего со своей семьей в Крым и на Кавказ. Среди спутников генерала был и опальный молодой поэт Александр Пушкин. Этому событию посвящены исследования мариупольских краеведов.

Разыскания историков, старинные документы и книги дают возможность воссоздать хронологию событий достославного места.

1837 год. Будущий император Александр II присутствует на молебне в Харлампиевском соборе. Рядом с ним — сопровождающий его в путешествии знаменитый поэт Василий Андреевич Жуковский.

Весна 1855 года. В разгаре Крымская война. Через Керченский пролив прорвались в Азовское море французские и английские корабли. Некоторые из них подошли к мариупольскому рейду, обстреляли город из пушек, в стене собора застряли вражеские ядра.

Сентябрь 1857 года. Мариупольское приходское училище инспектирует Николай Иванович Пирогов — известный на всю Россию хирург, герой Севастопольской обороны.

20-е годы уже нашего века. Константин Паустовский пишет: «Мариуполь — звонкий, пестрый, как платок молодухи; базар красный от помидоров, росистый и свежий от капусты и арбузов, пахнущий топленым молоком, вишнями и ватрушками».

Но это, так сказать, сведения, почерпнутые из письменных источников. Но кроме них существуют и изустные предания о старом базаре, передававшиеся из поколения в поколение старожилами. Одно из них поведал внук доктора И.И. Данилова — создателя и первого главного врача городской больницы (она теперь известна как третья), доцента Приазовского технического университета Сергея Сергеевича Данилова. Когда в Мариуполе еще не было профессиональных врачей, на базаре близ паперти Харлампиевского собора сидел старик-знахарь. К нему обращались в случае нужды за медицинской помощью.

Старик вопрошал:

—        Где болит?

—        Здесь, — указывал страждущий на досаждавшую его болью часть тела.

—        Режет или колет?

—        Колет.

Старик начинал рыться в мешке с пучками высушенных трав, доставал один из них и совал больному:

—        Бери. Сделай отвар и пей. Молись.

А вот картинки более позднего времени.

В дореволюционном Мариуполе было немало довольно крупных магазинов, в которых торговали одеждой: дамской и мужской. Располагались они, главным образом, на Екатерининской улице — теперь это проспект имени Ленина, и частично на Торговой, ближе к главной магистрали. В этих магазинах покупателями были люди состоятельные. Для них костюмы, пальто, сюртуки, меховые дамские манто, платья по последней моде завозились из Москвы, Петербурга, Варшавы, Лодзи и Вильно. А по особым заказам и из Парижа — это для уж очень богатых людей.

Владельцы таких торговых заведений дорожили своей репутацией, а потому не подсовывали своим клиентам товар сомнительного качества: траченный молью, сшитый гнилыми нитками и, упаси Боже, с пятнами и прорехами, даже если находились они и не на видном месте. Весть о скандале по такому случаю, учиненном какой-нибудь дамой или господином, мгновенно разнеслась бы по всему Мариуполю — городок-то был небольшой. А это, естественно, грозило неминуемым оттоком покупателей к конкурентам, что было равносильно катастрофе.

Но кроме крупных и, заметим, дорогих магазинов были небольшие лавчонки, где можно было купить одежду попроще и подешевле. Находились они на базаре. Их посетителями и покупателями были рабочий люд, чиновная и торговая мелкота, крестьяне из близлежащих сел и хуторов.

Товар для этих лавчонок шили местные портные из хозяйского материала. В погоне за барышами хозяева для пошива покупали порой мануфактуру с брачком. Обмануть покупателя было чуть ли не шиком. Случалось, что уже на готовой одежде обнаруживалась на самом неподходящем месте дыра. Скажем, на воротнике или где-нибудь на локте. Тогда предприимчивый лавочник пришивал пуговицу так, чтобы она скрывала дефект.

Позже, уже во время торга, можно было увидеть такую сценку:

—        А шо це за гудзик? — спрашивал удивленный потенциальный обладатель пальто или, может быть, сюртука.

—        Этот? Вот негодные дети. Подумайте только! Уже успели пришить пуговицу. Ну, ничего, — заискивающим тоном говорил приказчик, — домой, в село, вернетесь — отрежете лишнюю пуговицу, про запас будет.

Селянин из Новоспасовки, Стародубовки, а может быть, из другого поселения успокаивался, доставал из укромного места деньги, только что вырученные за привезенную пшеницу или живность, расплачивался, а ему торжественно вручали тщательно упакованную вещь. Ее обладатель сопровождался до самой двери приказчиком. Был он сама любезность.

Для этой аферы годились и горожане. Во время примерки покупателя, облаченного в новый наряд, приказчики вертели туда и сюда перед зеркалом, осыпая похвалами, как великолепно сидит наряд. Незаметно в карман брюк или жилета подсовывали царской чеканки золотую «пятерку».

Когда ошарашенный от повышенного внимания к его персоне покупатель доходил до нужной кондиции, предлагалось засунуть руки в карманы:

—        Вы попробуйте, какие глубокие карманы, уверяю вас, из них ничего не выпадет, а холстина какая крепкая — выдержит десять лет и не порвется, туда тысячу рублей золотом засыпь — и карман выдержит, дай Бог, чтобы с вами такое случилось пораньше.

Наивный человек исследовал карман за карманом и вдруг… нащупывал монету.

—        И сколько стоит ваш товар?

Тут цена заламывалась более чем приличная. Покупатель, покрывшись холодным потом, начинал считать в уме, выходило, что даже при такой трате, с учетом золотого, костюм достанется почти даром.

— Беру.

Пока покупатель раздевался и расплачивался, ему заговаривали зубы. Наконец, вручалась покупка, завернутая в прочную бумагу. Естественно, что монета во время упаковки извлекалась ловкими пальцами приказчика.

Лишь дома обнаруживалась хитрость. Но кому жаловаться? «Пятерка»-то принадлежала, что там ни говори, лавочнику…

ххх

Не так уж много живет в Мариуполе людей, которые могут поделиться собственными впечатлениями о старом базаре, едва ли не главной достопримечательности города прошлых десятилетий, который располагался близ швейной фабрики. И не удивительно. Тем, кто родился в год переноса главного городского торжища на новое место, на улицу Франко, нынешний проспект Металлургов, перевалило за пятьдесят. Так что очевидцев того, как в прежние времена на старом базаре торговали рыбой, синенькими и красненькими (так в Мариуполе называли баклажаны и помидоры), поросятами и индюшками, махоркой и крепчайшим самосадом, арьяном и брынзой, кукурузными лепешками и плодами окрестных вод и полей, нужно искать среди аборигенов, достигших, по крайней мере, шестидесяти с лишним лет.

Это они могут рассказать, что на месте рыбных рядов, где мариупольские хозяйки рано поутру выбирали бычков для домашних консервов или севрюжку для праздничного стола, проложили асфальтовую дорожку, что здание ДОСААФ накрыло собой прилавки с навесами, под которыми торговали молоком, творогом, янтарными лепешками коровьего масла, обернутыми в пергамент, овощами и фруктами.

Здание, где недавно был военкомат, возвели на свободной некогда площадке, предназначенной в прошлом для возов с живой птицей, арбузами, сапетками винограда, картошкой, изделиями гончаров. Давно нет длинного ряда лавчонок кустарей: жестянщиков, сапожников, слесарей, часовщиков, стекольщиков.

Но если встретишь, особенно тех, чье детство и юность прошли в кварталах, примыкающих к столь примечательному месту, они вам поведают истории, которые произошли здесь если не с ними, то с соседями, или рассказанные их родителями, а то и дедушками с бабушками. И тогда, обладая даже небольшим воображением, можно представить и общий колорит, и отдельные краски зрительных образов, и специфический аромат из букета запахов свежей, вяленой и копченой разными способами рыбы, солений, парного молока, укропа и навоза, но еще более волнующей будет симфония звуков. Давайте откроем ту страницу ее партитуры, где записана музыка первых послевоенных лет.

Попав в окружение крытых и открытых прилавков, возов с сапетками, наполненными виноградом-«березкой», с изделиями гончаров, переложенными соломой, постепенно из общего шума и гама начинают выделяться сначала отдельные слова, затем фразы.

«Нафталин, перетрум, марганец. От клопов, прусаков, тараканов», — выкрикивает писклявым тонким голосом худенькая женщина средних лет. Ее звуковая реклама повторяется каждые полминуты весь базарный день. Она не умолкает даже в тот момент, когда кто-нибудь покупает ее нехитрый товар.

Чуть поодаль стоит монументальная рябая баба в стеганой телогрейке. Кажется, что она никогда не снимает ее с себя, даже летом. Через согнутую руку перекинуты пучки полосок ярко-красной и черной резины, нарезанных из автомобильных камер. Баба отрешенно повторяет: «Рызына, кому рызына, тянется от Москвы до Берлина».

Время от времени из толпы выныривает худощавый парень с бледным иссохшим лицом, с бегающими, почти бесцветными глазами. Оглядевшись, он негромко, скороговоркой произносит: «Вот они, вот они, ночью сработаны, днем продаются, даром не даются». У парня нет и признаков товара, но знающим людям известно, что, тронув его за рукав и шепнув: «Сороковой есть?», у него можно купить нитки, краденные на близлежащих швейной или чулочной фабриках.

Летом, особенно в жаркие дни, среди продавцов и покупателей шныряет босоногий, вечно голодный долговязый подросток с помятым алюминиевым бидоном, наполненным холодной водой из кринички, к ручке бидона приторочена метровой длины бечевкой эмалированная кружка. Подросток голосом, ломающимся с детского дисканта на будущий баритон, истошно кричит: «Кому воды налить холодной? Есть холодная вода. Рупь кружка, рупь кружка». К концу дня, устав, он «меняет пластинку» и нараспев заводит: «Колбаса, сметана, сыр, табак и спички, часовщик и ювелир, а кому налить водички?».

Неподалеку от входа в базар вышагивал инвалид на протезе. Он делал пятнадцать шагов в одну сторону и ровно столько же — в другую, что делало его похожим на маятник часов. В такт скрипу протеза он говорил, словно обращаясь к самому себе: «Крем для обуви, крем для обуви, непромокаемый крем для обуви». Впрочем, его голос был слышен не так уж долго: реализовав гуталина на сумму, достаточную для покупки красного крепленого вина «из Дагестана», он удалялся в ближайший винный погребок.

Кроме, так сказать, перемещающихся источников звука на базаре были и стационарные. На скамеечке у торца крытых рядов, где селянки из Володарска, Сартаны, Старого Крыма торговали стаканами с арьяном, прикрытыми аппетитными кусочками подрумяненной пенки, сидела на маленькой скамеечке, сжимая коленями кастрюлю, запеленатую в кусок старого ватного одеяла, обладательница хриплого контральто. Речитативом она исполняла свою арию: «Пирижечки горячие, з рысом, з перцем, з собачачим сердцэм».

Никогда не покидала однажды выбранного места и гадалка. Весь ее реквизит состоял из морской свинки и фанерной коробочки, наполненной конвертиками, сложенными так, как это делали провизоры для упаковки лекарств- порошков. «Провидица» восседала на табуретке, на коленях лежала коробочка, свинка крутилась рядом, обнюхивая то коробку, то одежду своей хозяйки. Хозяйка же с достоинством, приличествующим ее положению, провозглашала: «А вот свинка морская, гадает, что вас ожидает».

То было время, когда матери, жены, сестры, получив «похоронки» или извещения, что близкие им люди «пропали без вести», еще надеялись: может, жив их сын, брат, муж. Да, кроме того, кому не хочется узнать свою судьбу? Потому- то у гадалки почти все время были клиентки. Когда кто-нибудь из них подходил к обладательнице морской свинки, та ласково молвила: «Боречка, скоречко, скоречко, вытяни дамочке билетик». Боречка шустро обнюхивал весь набор пакетиков с судьбами, потом вытаскивал зубами один из них и передавал гадалке. Ей же оставалось лишь прочесть текст, содержание которого своей туманностью мало чем отличалось от современных астрологических прогнозов.

Куда богаче и разнообразнее был репертуар у нищих. Большинство из них получили увечья на войне. Вот идет хромой инвалид, за него держится средних лет человек в темных светонепроницаемых очках, он поет тенором:

«Так подайте, подайте, славяне,

Я — сын незаконный Толстой,

Вас десять копеек не встроит,

А мне это рупь трудовой».

Он резко умолкает и, обращаясь в пространство, говорит: «Вова, где ты?».

Особым вниманием и почитанием пользовался у слушателей безногий нищий, который под собственный аккомпанемент на баяне пел:

«Там вдали за рекой хуторочек стоит…»

или

«Сестра плачет, бедняжка, и пишет,

И от слез ее вымок весь лист…».

Примерно раз в день над базаром, как неожиданный порыв ветра над кронами деревьев в лесу, проносилось: «Спасайся, облава!». Тогда звуки старого базара исчезали, а вместо них возникал тревожный рокот, предвещающий недоброе.

В те времена сбыт товаров, не относящихся к ограниченному перечню разрешенных, а тем более, украденных на государственных предприятиях и в колхозах, карался очень жестоко. Очень.

В сороковые-пятидесятые годы прошлого уже века на базаре можно было встретить немало колоритных фигур и, не побоимся такого высокопарного термина, ярких личностей. Именно они создавали индивидуальность и живописность этому, по сути, прозаичному месту в нашем благословенном городе. Они-то и задержались в памяти.

Сразу у входа стоял щуплый хромой точильщик у станка нехитрой конструкции, который он приводил в движение, нажимая на педаль короткой ногой, будто приспособленной специально для этого занятия. Человек этот хорошо знал свое дело и виртуозно доводил до невероятной остроты лезвия ножниц и кухонных ножей, ножей мясорубок и машинок для стрижки волос, опасных бритв и всякого прочего режущего инструмента. Говорили, что точильщик — латыш. Во всяком случае, маловнятная русская речь его была с сильным акцентом, лишь ненормативная лексика звучала в его устах безукоризненно, это обстоятельство каждый раз приводило в неописуемый восторг подвыпивших аборигенов.

Осенью, в дни привоза, когда рачительные мариупольские хозяйки делали запасы на зиму, у возов, с которых продавали картошку, можно было встретить довольно пожилых, но еще не дряхлых мужчин с ручными тачками. Они за весьма умеренную плату доставляли к дворам заказчиков неподъемные чувалы с «американкой», «репанкой», курской и сумской картошкой, а то и мешки с арбузами, дынями или поздней капустой.

У «тачечников» был конкурент — небольшого роста старик в длиннополом неопределенного цвета и возраста брезентовом плаще, скрывавшем худобу его обладателя. Старик был владельцем и погонщиком ослика, запряженного в приземистую двухосную тележку. Этот транспорт чаще нанимали вскладчину соседствующие жители Шишманки или Слободки, Карасевки или отдаленных кварталов Торговой улицы. Вопреки бытующему расхожему мнению, что ослы необычайно упрямы и способны проявить это качество в непредсказуемом месте при непредсказуемых обстоятельствах, мариупольский осел был воплощением мудрой покорности. Как и его хозяин, он нес свое нелегкое бремя, будто сознавая его неизбежность, уготованную ему судьбой.

Время от времени на базарной площади появлялся Кузя — инвалид, тело которого было так искорежено параличом, что полы видавшего виды пиджака с закрученными лацканами почти волочились по земле. Речь Кузи была более похожа на мычание, но глаза, если в них всмотреться, светились разумом. На голове его была неизменная «энкаведистская» фуражка, верх — ярко-голубого жандармского цвета, околыш — красный, лакированный черный козырек с трещиной, делившей его пополам. Рукой, трясущейся мелкой болезненной дрожью, Кузя то и дело поправлял бренчащие медали. Их было прицеплено на пиджак с полдюжины. «Награды» эти были доброхотными подношениями земляков, вернувшихся с войны. Фронтовики в ту пору не очень-то дорожили медалями: после войны редко можно было встретить простого человека не только что с орденами и медалями, но даже и с планками орденских лент. Шалопаи-мальчишки по детскому неведению, что они творят, иногда дразнили несчастного калеку. Взрослые, если это замечали, отгоняли босоногих задир. Кузя пользовался покровительством добросердечных людей, они делились с ним то куском хлеба, то яблоком или помидором, одаривали копеечкой. В ответ Кузя благодарно бормотал.

В уголке базара, примыкавшем к полуобгорелым домам нечетной стороны проспекта Республики, у краснокирпичного бранд-мауэра пристроил свое «ателье» фотограф-пятиминутчик. Все его оборудование состояло из будки с небольшим окошком, в которое было вставлено красное стекло размером не более полулиста писчей бумаги. В будке можно было стоя перезарядить фотоаппарат, вскрыть пачку светочувствительной бумаги; кроме того, это дощатое строение служило хранилищем для приспособлений, о которых речь пойдет чуть позже.

Свой рабочий день фотограф начинал с того, что прикреплял к стене довольно большое клеенчатое полотнище — фон, на котором были изображены масляными красками беседка среди деревьев, породу которых вряд ли смог определить даже опытный дендролог, на переднем плане этого ландшафта красовалась часть балюстрады с полдюжиной тщательно прорисованных балясин. На отдельные гвозди водружались темно-синяя матроска с бескозыркой и черкеска с кинжалом на узком кавказском ремешке. Черкеска имела сзади разрез, так что надеть ее можно было, не снимая своей одежды.

Главным орудием труда пятиминутчика был установленный на треноге фотоаппарат размером с хороший посылочный ящик, который одновременно служил и лабораторией. Внутри аппарата находились ванночки с проявителем и закрепителем.

Процедура фотографирования проходила следующим образом. Фотограф усаживал на стул перед рисованным пейзажем клиента или клиентку (по желанию они могли выбрать для снимка черкеску, матроску или остаться в собственном наряде). Подойдя к аппарату, он тщательно наводил на резкость, потом сдавленным голосом произносил: «Не моргать!», нажимал на свисавшую от затвора объектива оранжевую резиновую грушу, затвор щелкал. «Готово», — этим возгласом процесс съемки завершался. Парень или дивчина еще некоторое время сидели на стуле, тараща глаза, а мастер приступал к следующему этапу создания памятного снимка. Он запускал через черный рукав, притороченный к ящику, руку в его внутренность, полоскал там в растворах кусочки фотобумаги. От постоянного контакта с раствором метола — вещества, входящего в состав проявителя, — ногти фотографа имели густо-коричневый, почти черный цвет. Снимок размером шесть на девять сантиметров, правда, мокрый, был готов через какие-то пятнадцать- двадцать минут. Качество его было не ахти какое, зато получался он быстро.

Бывали случаи, когда объекты съемок не узнавали себя на фотоотпечатке. Тогда фотографу приходилось вступать в диалог примерно такого содержания:

—        Дядя, да разве это я?

—        А кто же? Ты в черкеске снималась?

-Да.

—        А на фотке что?

—        Черкеска.

—        Ну вот, значит, это — ты.

Иногда доводы базарного фотохудожника убеждали растерянную обладательницу мокрой фотографии; если же клиентка уж очень сильно настаивала, приходилось делать повторную съемку. С клиентами мужского пола фотограф в таких ситуациях в дискуссию не вступал, а сразу же переделывал работу…

Мариупольцы ходили на базар не только за снедью. На нем и ранее, и особенно в последнее десятилетие его истории, действовала, и не без успеха, своеобразная служба быта. Ведь государственная система подобного назначения появилась куда позже. На базаре имелся ряд незамысловатых небольших будочек, сколоченных из разномастных досок, местами укрепленных кусками старого кровельного железа, полосами обручей от бочек или еще чем-нибудь, что попало в свое время под руку.

В будочках помещались мастерские, весь персонал которых состоял из одного человека. Это были, главным образом, инвалиды или старички — осколки ремесленного сословия, разгромленного в годы строительства социализма.

В тесном пространстве будочки находились верстак с инструментами, скамейка мастера, табуретка, предназначенная для клиента. Бывало и такое, что в отсутствие клиентов заглядывал в будку кто-нибудь из приятелей. Визит был особенно приятен в тех случаях, когда приятель раздобывал где-нибудь бутылочку вина или водочки, а воспитание не позволяло ему опустошить сосуд с живительной влагой в подворотне. По такому случаю хозяин доставал огурцы и помидоры, кусок сала или пару картофелин, краюху хлеба, иногда селедку, и закрывал будку.

Оставим на время хозяина и его гостя, не будем мешать их трапезе и беседе, тем более, что в таких случаях посторонние совершенно неуместны. Обратимся к роду занятий мастерового люда мариупольского базара. Среди них были и универсалы, и специалисты узкого профиля. К последним необходимо в первую очередь отнести сапожников. Они могли вернуть к жизни совершенно развалившийся башмак или сапог. На прорехи верха обуви аккуратно накладывали с помощью собственноручно сваренного клея заплатки, делали перетяжку ботинок и туфель — операцию, которую сейчас далеко не каждый мастер возьмется исполнить, приторачивали деревянными гвоздиками или дратвой кожаные подметки. И гвоздики, и дратву они изготавливали сами.

Такими же узконаправленными специалистами были и часовых дел мастера. Купить в описываемую эпоху новые часы было очень непросто, поэтому приходилось ремонтировать даже старые измерители времени. Часовщики были настоящими кудесниками. На крохотных токарных станочках они вытачивали оси, навивали пружинки, вручную выпиливали зубчатые колесики. Они ремонтировали все: часы карманные и наручные, настенные и настольные, ходики и будильники разных систем и размеров. Иногда им приносили часы в таком состоянии, что в наши дни их бы просто выбросили, а тогда — ремонтировали.

А вот что касается слесарей, то это были настоящие мастера на все руки. Они могли заставить работать примус керосиновый — нагревательный прибор, вышедший ныне из употребления, отремонтировать мясорубку, велосипед, швейную машинку, запаять медные тазы, в которых мариупольчанки варили повидло и варенье, сделать пригодными к работе старые рычажные весы. Стены их мастерской были увешаны предметами, которые на первый взгляд можно было принять за металлический хлам, а на самом деле то были запчасти, пока еще не приведенные в надлежащее состояние: согнутые велосипедные рамы и колеса, пружины разных видов и величины, обрезки листов жести, мотки проволоки различной толщины, какие-то рычаги, педали и другое подобное добро…

Старый базар от своего основания не имел ограды, но часть его вскоре после Великой Отечественной войны, а может быть, незадолго до ее окончания была обнесена забором. Этот анклав назывался на казенном языке «местами для реализации населением промышленных товаров, бывших в употреблении». Народ же присвоил ему емкое и краткое имя — толчок.

На первый взгляд толчок представлял собой хаотическое скопление людей. Но, присмотревшись, можно было заметить некий порядок. По всей толкучке змеился ряд стоящих почти плечом к плечу продавцов. Ряд этот образовывал хитроумный лабиринт, состоящий из петель, дуг, иногда коротких прямых участков. Мимо продавцов медленно продвигались покупатели. Иногда кто-нибудь из них останавливался, чтобы рассмотреть приглянувшийся товар, примерить его, поторговаться. Тогда в этом месте случался небольшой водоворот из людских тел.

На толчке можно было купить все: фуражки-восьмиклинки, модные в то время головные уборы, перелицованные пальто, костюмы, платья, стачанные из штор, бурки — зимнюю стеганую обувку, рожденную военным лихолетьем, трофейную бытовую технику, вывезенную воинами-победителями из Германии, Венгрии или Польши, назначение которой не знали ни продавцы, ни покупатели, раскрашенные в ядовитые цвета стеклянные ромбовидной формы рамочки для фотографий, игральные карты, подпольно изготовленные фотоспособом, граммофонные записи популярных песен и танцев на рентгеновской пленке, а также лекарства. Особым спросом пользовался сульфидин — радикальное в ту эпоху средство для понижения температуры больного. Как позже выяснилось, этот препарат губительно действовал на почки и сердце. А еще — иголки разных форм и назначений, сахарин — заменитель сахара, кремушки для зажигалок и сами зажигалки, в большинстве своем сработанные умельцами из патронных гильз, учебники и другие книги, среди которых попадались отпечатанные еще по дореволюционной орфографии — с «ятями» и «твердыми знаками» на конце слов, оканчивающихся на согласные.

В большинстве своем продавцы держали предметы своей торговли в руках. В этом был двойной смысл. Существовала небольшая гарантия, что какой-нибудь урка не схватит товар, мгновенно растворившись в толпе, кроме того, при облаве — а такое «мероприятие» время от времени проводилось представителями властей — можно было быстро ретироваться, избежав тем самым объяснения в комендатуре рынка и почти неизбежного штрафа.

Однако в каждом правиле, как известно, есть свои исключения. Ковры — произведения художников-самоучек — развешивались на внутренней стороне толчкового забора. На этом виде украшения жилищ аборигенов Мариуполя и окрестных сел следует остановиться.

Ковры были двух типов. Для одного из них использовались байковые солдатские одеяла, на которые набивались через трафарет различные геометрические фигуры, стилизованные цветы, то есть все то, что можно было увидеть на настоящих коврах. Серый цвет просвечивался сквозь краску орнаментов, и потому ковры изначально имели грязноватый вид.

Другие ковры были написаны маслом на клеенке. Сюжет — с очень небольшими вариациями — был всегда один: на берегу озера, окаймленного камышами, в котором плавала пара лебедей, возлежала красавица с густо подведенными черной краской ресницами и бровями, с алыми губками, сложенными сердечком, и румянцем на щеках, более напоминавших яблоки сорта шафран. Руки красавицы были заброшены за голову, но так, что кроваво-красный маникюр можно было рассмотреть. Из-под длинной, по самые ступни, юбки виднелись крошечные разрисованные туфельки. Фоном этой умиротворенной сцены служил холм с ядовитого цвета растительностью, на вершине которого красовалась белоснежная ротонда. Ну, а дальше — естественно, пронзительно бирюзовое небо.

Те из современников, кто считал себя ценителем изобразительного искусства (впрочем, иногда эти познания ограничивались репродукциями картин из журнала «Огонек»), свысока смотрели на создателей «коверной» живописи. Под их ли влиянием или по причинам другого свойства мода на самодельные ковры постепенно исчезала. Жаль. Некоторые их экземпляры благодаря яркости красок, наивной простоте и выразительности могли бы быть сравнимы с произведениями знаменитого Пиросмани.

От старого базара осталось лишь его окружение. Многократно перекрашенное строение. Сюда потребители электроэнергии ходят за бланками квитанций. Говорят, что здесь до революции была гостиница. Наверное, не самого высокого разряда. Неведомый нам кузнец выковал на козырьке над входом год ее постройки — 1898-й.

Кем было занято здание с семнадцатого года по сорок четвертый год? Не знаем. Сообщим лишь, что с освобождением города от фашистов поместили сюда детский дом. Его сменило педагогическое училище, которое просуществовало в Мариуполе, пожалуй, до середины пятидесятых годов. Потом дом передали музыкальной школе, впрочем, очень может быть, что какое-то время эти учебные заведения и сосуществовали друг с другом. Кажется, все это было совсем недавно.

Рядом с бывшей гостиницей стоит еще один двухэтажный дом. На рубеже XIX и XX веков здесь находились «меблированные номера», а попросту — ночлежка, на первом этаже которой была дешевая столовая, именовавшаяся в народе «обжоркой». В «номерах» находили свое первое пристанище крестьяне Полтавской, Орловской, Калужской и иных губерний Российской империи, приходившие в Мариуполь в поисках работы и лучшей доли. Теперь тут автошкола. Глухой забор и гаражи заслонили фасад, а верные стражи — собаки — никого не впускают внутрь.

За углом автошколы безлюдно, заброшено, тихо. Едва угадывается проулок. Вот и старинная лестница. Во времена существования базара ее ступени отполированы до блеска подошвами тысяч ног. Она вела и ведет сейчас к криничке. По лестнице мальчишки — базарные водоносы с бидончиками — бегали к криничке за своим товаром — прохладной ключевой водой. По ней торговки, жительницы Малофонтанной, тащили в сапетках и мешках свежую и вяленую рыбу на продажу, а после полудня, усталые, спускались со снедью для своих семейств.

Криничка — источник водоснабжения всей округи вокруг базара с незапамятных времен — сохранилась и сейчас. Только обветшал навес над ней. Она находится на Малофонтанной улице, одной из старейших в нашем благословенном Мариуполе; улица петляет вдоль обрыва, заросшего кустарником. Летом листья кустарника прикрывают собой мощные выходы камня, в зимнюю же пору, когда гибкие ветви становятся голыми, можно разглядеть мощные пласты песчаника — следы когда-то существовавшего моря. Эти пласты источают живительную влагу.

Бросив прощальный взгляд на Малофонтанную улицу с разросшейся травой, с ручейками прозрачной воды, текущими вдоль тротуара, отправимся к южной оконечности Базарной площади. Здесь найдем еще одну лестницу-дело рук предвоенных деятелей горкомхоза. В разгар торговли в каждом из ее углов сидели нищие, всегда одни и те же, и Боже сохрани, если кто-нибудь осмеливался занять чужое место. Казалось, места эти передавались только по наследству. Когда торговые ряды пустели, а людской поток на лестнице иссякал, в «уютных» уголках «отдыхали» перебравшие кавказского вина джентльмены.

Впрочем, на базар можно было попасть и по пологому подъему, идущему от железнодорожного переезда. Именно по этому пути перекупщицы рано-рано утром несли на продажу рыбу, только что приобретенную у рыбаков в гавани.

Что еще осталось из окружения старого базара? Швейная фабрика, дома, прилепившиеся к ней, построенные для бакалейных магазинов и складов, а в советское время приспособленные для жилья. Груды битого кирпича — остатки дореволюционного амбара, приспособленного в годы войны для православного храма. В разное время снесли остатки крепости, почтовую станцию, приходское училище, взорвали храмы. Базарную площадь хаотично застроили безликими строениями. От старого времени остались только несколько зданий на самом краю обрыва.

Тихо, безлюдно вокруг. Словно и не было здесь изобилия рыбных рядов, где хозяйки покупали севрюгу лишь в том случае, когда у рыбины шевелились жабры, а бычков брали для прокормления котов. Как будто не звенели и не грохотали трамваи, спешащие на железнодорожный вокзал и в порт. Исчезли навсегда шум и гам базарной площади.

Сергей Буров

1995-2003 гг.