Старый базар: краски и звуки

(Эта статья первоначально была опубликована на сайте 12 ноября 2012 года)
Не так уж много живет в Мариуполе людей, которые мо­гут поделиться собственными впечатлениями о старом ба­заре — едва ли не главной достопримечательности города прошлых времен, давно канувших в Лету, который располагался близ швей­ной фабрики. И неудивительно. Тем, кто родился в год пе­реноса главного городского торжища на новое место, улицу Франко, нынешний проспект Металлургов, уже за шестьдесят.

 

Так что очевидцев того, как в прежние вре­мена на старом базаре торговали рыбой, синенькими и красненькими (так в Мариуполе называли баклажаны и по­мидоры), поросятами и индюшками, махоркой и крепчай­шим табаком-самосадом, арьяном и брынзой, кукурузными лепеш­ками и плодами окрестных вод и полей, нужно искать среди аборигенов, достигших, по крайней мере, семидесяти с лишним лет.

Это они могут рассказать, что на месте рыбных рядов, где мариупольские хозяйки рано поутру выбирали бычков для приготовления домашних консервов или еще живую севрюжку для праздничного стола, проложили асфальтовую дорожку, что здание ДОСААФ накрыло собой прилавки с навесами, под которыми торго­вали молоком, творогом, янтарными лепешками коровьего масла, обернутыми в пергамент, овощами и фруктами.

Здание, где недавно был военкомат, а теперь находится Апелляционный суд, возвели на свобод­ной некогда площадке, которая в прошлом предназначалась для возов с живой птицей, арбузами, сапетками винограда, кар­тошкой, изделиями гончаров, Давно нет длинного ряда лав­чонок стариков-кустарей: жестянщиков, сапожников, слесарей, ча­совщиков, стекольщиков.

Но если встретите тех, чье детство и юность прошли в кварталах, примыкающих к столь примечательно­му месту, они вам поведают истории, которые произошли здесь если не с ними, то с соседями, или рассказанные их родителями, дедушками с бабушками. И тогда, обла­дая даже небольшим воображением, можно представить и общий колорит, и отдельные краски зрительных образов, и специфический аромат из букета запахов свежей, вяленой и копченой разными способами рыбы, домашних солений, парного молока, укропа и… конского навоза. Но еще более волнующей будет симфония звуков. Давайте откроем ту страницу ее парти­туры, где записана музыка первых послевоенных лет.

Попав в окружение крытых и открытых прилавков, а в воскресные дни и возов с сапетками, наполненными «березкой» — (местным сортом винограда с неповторимым вкусом и ароматом, ныне совершенно исчезнувшего), с из­делиями гончаров – всякими там глечиками, макитрами, мисками и полумисками, переложенными соломой, постепенно из общего шума и гама начинают выделяться сначала отдель­ные слова, затем фразы. «Нафталин, перетрум, марганец. От клопов, прусаков, тараканов, злых жен», — выкрикивает писклявым тонким голосом ху­денькая женщина средних лет в вылинявшем сиреневом платье в мелкий горошек довоенного покроя. Ее звуковая реклама повто­ряется каждые полминуты весь базарный день. Она не умолкает даже в тот момент, когда кто-нибудь покупает ее не­хитрый товар.

Чуть поодаль стоит монументальная рябая баба в стега­ной засаленной  телогрейке. Кажется, что она никогда не снимает ее с себя, даже в летнюю жару. Через согнутую руку перекинуты пучки полосок ярко-красной и черной резины, нарезанных из ав­томобильных камер. Баба отрешенно повторяет: «Рызына, кому рызына, тянется от Москвы до Берлина».

 

Время от времени из толпы выныривает худощавый па­рень с бледным иссохшим лицом, с бегающими, почти бес­цветными глазами. Оглядевшись, он негромко, скороговор­кой произносит: «Вот они, вот они, ночью сработаны, днем продаются, даром не даются». У парня в руках нет и признаков какого-нибудь то­вара. Но знающим людям известно, что, тронув его за рукав и шепнув: «Сороковой есть?», у него можно купить нитки, краденные на близлежащих швейной или чулочной фабри­ках.

Летом, особенно в жаркие дни, среди продавцов и по­купателей шныряет босоногий, вечно голодный долговя­зый подросток с помятым алюминиевым бидоном, напол­ненным холодной водой из кринички – колодца на Малофонтанной улице, к ручке бидона при­торочена метровой длины бечевкой видавшая виды эмалированная кружка. Подросток голосом, ломающимся с детского дисканта на будущий баритон, истошно кричит: «Кому воды налить холодной? Есть холодная вода. Рупь круж­ка, рупь кружка.» К концу дня, устав, он «меняет пластин­ку» и нараспев заводит: «Колбаса, сметана, сыр, табак и спички, часовщик, ювелир, а кому налить водички?» Эти нескладные вирши, нужно думать, он придумал сам.

Неподалеку от входа в базар вышагивает инвалид на про­тезе. Он отмеряет пятнадцать шагов в одну сторону и ровно столько же — в другую, что делает его похожим на маятник часов. В такт скрипу протеза говорит, словно обраща­ясь к самому себе: «Крем для обуви, крем для обуви, не­промокаемый крем для обуви». Впрочем, его голос слышен не так уж долго: реализовав гуталина на сумму, до­статочную для покупки граненого стакана красного крепленого вина «из Да­гестана», он удаляется в ближайший винный погребок.

Кроме, так сказать, перемещающихся источников звука на базаре были и стационарные. На скамеечке у торца кры­тых рядов, где селянки из Володарска, Сартаны, Старого Крыма и других окрестных сел торговали молоком, сметаной, стаканами с арьяном, прикрытыми аппе­титными кусочками подрумяненной пенки, сидела на ма­ленькой скамеечке, сжимая коленями кастрюлю, запелена­тую в кусок старого ватного одеяла, обладательница хрип­лого контральто. Речитативом она исполняла свою арию: «Пирижечки горячие, з рысом, з перцем, з собачачим сердцэм». Ее сосед – инвалид без ноги, опирающийся на костыли, полушепотом вопрошал у проходивших потенциальных покупательниц: «Сода, щелок, синька, не надо?»

Никогда не покидала однажды выбранного места и га­далка. Весь ее реквизит состоял из морской свинки и фа­нерной коробочки, наполненной конвертиками, сложенны­ми так, как это делали провизоры для упаковки лекарств-порошков. «Провидица» восседала на табуретке, на коле­нях ее лежал ящичек размером чуть больше стандартного листа писчей бумаги, свинка крутилась рядом, обнюхивая то ящичек, то одежду своей хозяйки. Хозяйка же с досто­инством, приличествующим ее положению, провозглаша­ла: «А вот свинка морская, гадает, что вас ожидает». То было время, когда матери, жены, сестры, получив «по­хоронки» или извещения, что близкие им люди «пропали без вести», еще надеялись: может, жив их сын, брат, муж. Да, кроме того, кому не хочется узнать свою судьбу? Потому-то у гадалки почти все время были клиентки. Когда кто-ни­будь из них подходил к обладательнице морской свинки, та ласково молвила: «Боречка, скоречко, скоречко, вытяни дамочке билетик». Боречка шустро обнюхивал весь набор пакетиков с судьбами, потом вытаскивал зубами один из них и передавал гадалке. Ей же оставалось лишь прочесть текст, содержание которого своей туманностью мало чем отличался от современных астрологических прогнозов.

Куда богаче и разнообразнее был репертуар у нищих. Большинство из них получили увечья на войне. Вот идет хро­мой инвалид, за него держится средних лет человек в тем­ных светонепроницаемых очках, в вылинявшей гимнастерке, первоначальный цвет которой можно определить по следам от погон, он поет тенорком:

 

«Так подайте, подайте, славяне,

Я — сын незаконный Толстой,

Вас десять копеек не встроит,

А мне это рупь трудовой».

Он резко умолкает и, обращаясь в пространство, гово­рит: «Вова, где ты?» «Где, где? – отвечает поводырь, — куда ж я от тебя, заразы, денусь».

Особым вниманием и почитанием пользовался у слуша­телей безногий нищий, сидящий на коляске, сделанной из нескольких дощечек и четырех подшипников, который под собственный аккомпа­немент на трофейном аккордеоне пел:

«Там вдали за рекой хуторочек стоит…»

или

«Сестра плачет, бедняжка, и пишет,

И от слез ее вымок весь лист…»

Примерно раз в день над базаром, как неожиданный порыв ветра над кронами деревьев в лесу, проносилось: «Ховайся, облава!» Тогда звуки старого базара исчезали, а вместо них возникал тревожный рокот, предвещающий недоброе. В те времена сбыт промышленных товаров, не относящихся к ограничен­ному перечню разрешенных для реализации на рынках, а тем более похищенных на государственных предприятиях и в колхозах, карался очень жестоко.

Сергей БУРОВ.