Так что очевидцев того, как в прежние времена на старом базаре торговали рыбой, синенькими и красненькими (так в Мариуполе называли баклажаны и помидоры), поросятами и индюшками, махоркой и крепчайшим табаком-самосадом, арьяном и брынзой, кукурузными лепешками и плодами окрестных вод и полей, нужно искать среди аборигенов, достигших, по крайней мере, семидесяти с лишним лет.
Это они могут рассказать, что на месте рыбных рядов, где мариупольские хозяйки рано поутру выбирали бычков для приготовления домашних консервов или еще живую севрюжку для праздничного стола, проложили асфальтовую дорожку, что здание ДОСААФ накрыло собой прилавки с навесами, под которыми торговали молоком, творогом, янтарными лепешками коровьего масла, обернутыми в пергамент, овощами и фруктами.
Здание, где недавно был военкомат, а теперь находится Апелляционный суд, возвели на свободной некогда площадке, которая в прошлом предназначалась для возов с живой птицей, арбузами, сапетками винограда, картошкой, изделиями гончаров, Давно нет длинного ряда лавчонок стариков-кустарей: жестянщиков, сапожников, слесарей, часовщиков, стекольщиков.
Но если встретите тех, чье детство и юность прошли в кварталах, примыкающих к столь примечательному месту, они вам поведают истории, которые произошли здесь если не с ними, то с соседями, или рассказанные их родителями, дедушками с бабушками. И тогда, обладая даже небольшим воображением, можно представить и общий колорит, и отдельные краски зрительных образов, и специфический аромат из букета запахов свежей, вяленой и копченой разными способами рыбы, домашних солений, парного молока, укропа и… конского навоза. Но еще более волнующей будет симфония звуков. Давайте откроем ту страницу ее партитуры, где записана музыка первых послевоенных лет.
Попав в окружение крытых и открытых прилавков, а в воскресные дни и возов с сапетками, наполненными «березкой» — (местным сортом винограда с неповторимым вкусом и ароматом, ныне совершенно исчезнувшего), с изделиями гончаров – всякими там глечиками, макитрами, мисками и полумисками, переложенными соломой, постепенно из общего шума и гама начинают выделяться сначала отдельные слова, затем фразы. «Нафталин, перетрум, марганец. От клопов, прусаков, тараканов, злых жен», — выкрикивает писклявым тонким голосом худенькая женщина средних лет в вылинявшем сиреневом платье в мелкий горошек довоенного покроя. Ее звуковая реклама повторяется каждые полминуты весь базарный день. Она не умолкает даже в тот момент, когда кто-нибудь покупает ее нехитрый товар.
Чуть поодаль стоит монументальная рябая баба в стеганой засаленной телогрейке. Кажется, что она никогда не снимает ее с себя, даже в летнюю жару. Через согнутую руку перекинуты пучки полосок ярко-красной и черной резины, нарезанных из автомобильных камер. Баба отрешенно повторяет: «Рызына, кому рызына, тянется от Москвы до Берлина».
Время от времени из толпы выныривает худощавый парень с бледным иссохшим лицом, с бегающими, почти бесцветными глазами. Оглядевшись, он негромко, скороговоркой произносит: «Вот они, вот они, ночью сработаны, днем продаются, даром не даются». У парня в руках нет и признаков какого-нибудь товара. Но знающим людям известно, что, тронув его за рукав и шепнув: «Сороковой есть?», у него можно купить нитки, краденные на близлежащих швейной или чулочной фабриках.
Летом, особенно в жаркие дни, среди продавцов и покупателей шныряет босоногий, вечно голодный долговязый подросток с помятым алюминиевым бидоном, наполненным холодной водой из кринички – колодца на Малофонтанной улице, к ручке бидона приторочена метровой длины бечевкой видавшая виды эмалированная кружка. Подросток голосом, ломающимся с детского дисканта на будущий баритон, истошно кричит: «Кому воды налить холодной? Есть холодная вода. Рупь кружка, рупь кружка.» К концу дня, устав, он «меняет пластинку» и нараспев заводит: «Колбаса, сметана, сыр, табак и спички, часовщик, ювелир, а кому налить водички?» Эти нескладные вирши, нужно думать, он придумал сам.
Неподалеку от входа в базар вышагивает инвалид на протезе. Он отмеряет пятнадцать шагов в одну сторону и ровно столько же — в другую, что делает его похожим на маятник часов. В такт скрипу протеза говорит, словно обращаясь к самому себе: «Крем для обуви, крем для обуви, непромокаемый крем для обуви». Впрочем, его голос слышен не так уж долго: реализовав гуталина на сумму, достаточную для покупки граненого стакана красного крепленого вина «из Дагестана», он удаляется в ближайший винный погребок.
Кроме, так сказать, перемещающихся источников звука на базаре были и стационарные. На скамеечке у торца крытых рядов, где селянки из Володарска, Сартаны, Старого Крыма и других окрестных сел торговали молоком, сметаной, стаканами с арьяном, прикрытыми аппетитными кусочками подрумяненной пенки, сидела на маленькой скамеечке, сжимая коленями кастрюлю, запеленатую в кусок старого ватного одеяла, обладательница хриплого контральто. Речитативом она исполняла свою арию: «Пирижечки горячие, з рысом, з перцем, з собачачим сердцэм». Ее сосед – инвалид без ноги, опирающийся на костыли, полушепотом вопрошал у проходивших потенциальных покупательниц: «Сода, щелок, синька, не надо?»
Никогда не покидала однажды выбранного места и гадалка. Весь ее реквизит состоял из морской свинки и фанерной коробочки, наполненной конвертиками, сложенными так, как это делали провизоры для упаковки лекарств-порошков. «Провидица» восседала на табуретке, на коленях ее лежал ящичек размером чуть больше стандартного листа писчей бумаги, свинка крутилась рядом, обнюхивая то ящичек, то одежду своей хозяйки. Хозяйка же с достоинством, приличествующим ее положению, провозглашала: «А вот свинка морская, гадает, что вас ожидает». То было время, когда матери, жены, сестры, получив «похоронки» или извещения, что близкие им люди «пропали без вести», еще надеялись: может, жив их сын, брат, муж. Да, кроме того, кому не хочется узнать свою судьбу? Потому-то у гадалки почти все время были клиентки. Когда кто-нибудь из них подходил к обладательнице морской свинки, та ласково молвила: «Боречка, скоречко, скоречко, вытяни дамочке билетик». Боречка шустро обнюхивал весь набор пакетиков с судьбами, потом вытаскивал зубами один из них и передавал гадалке. Ей же оставалось лишь прочесть текст, содержание которого своей туманностью мало чем отличался от современных астрологических прогнозов.
Куда богаче и разнообразнее был репертуар у нищих. Большинство из них получили увечья на войне. Вот идет хромой инвалид, за него держится средних лет человек в темных светонепроницаемых очках, в вылинявшей гимнастерке, первоначальный цвет которой можно определить по следам от погон, он поет тенорком:
«Так подайте, подайте, славяне,
Я — сын незаконный Толстой,
Вас десять копеек не встроит,
А мне это рупь трудовой».
Он резко умолкает и, обращаясь в пространство, говорит: «Вова, где ты?» «Где, где? – отвечает поводырь, — куда ж я от тебя, заразы, денусь».
Особым вниманием и почитанием пользовался у слушателей безногий нищий, сидящий на коляске, сделанной из нескольких дощечек и четырех подшипников, который под собственный аккомпанемент на трофейном аккордеоне пел:
«Там вдали за рекой хуторочек стоит…»
или
«Сестра плачет, бедняжка, и пишет,
И от слез ее вымок весь лист…»
Примерно раз в день над базаром, как неожиданный порыв ветра над кронами деревьев в лесу, проносилось: «Ховайся, облава!» Тогда звуки старого базара исчезали, а вместо них возникал тревожный рокот, предвещающий недоброе. В те времена сбыт промышленных товаров, не относящихся к ограниченному перечню разрешенных для реализации на рынках, а тем более похищенных на государственных предприятиях и в колхозах, карался очень жестоко.
Сергей БУРОВ.