На елку в кинотеатр «Звезда» дети приходили со всего города. Ребятня перебегала через замерзшую Волгу возле Речного вокзала, под опорами старого железного моста чудом уцелевшего в войну. Больше всего народу, конечно, приходило с правого берега: прямиком по Свободному переулку или от Советской площади и набережной к огромному красному зданию кинотеатра с полукружьями эркеров на фасаде. Красная глыба кинотеатра, стоящего у самого берега, казалась волшебным островом посреди заснеженного города.
Для молодежи старинным местом встреч была площадь возле Речного вокзала, где летом по выходным играл духовой оркестр и продавали леденцы на палочке. Для пацанов, особенно сразу после войны, важнее кинотеатра были разве что погорелки рядом с заводом «Пролетарка», наполненные осколками от мин и расплющенными винтовочными пулями.
Лампочек было так мало, что фойе кинотеатра, превращенное в подобие праздничного зала с елкой посередине, оставалось полутемным. Я тогда работал электриком в кинотеатре, один обслуживал киноаппараты, ремонтировал освещение в зрительном зале. В предновогодние дни меня традиционно вызывал директор и, подперев пухлой рукой раздвоенный подбородок, говорил:
— Ну, Иван Палыч, доставай стремянку. Елку уже получили, завтра начнем ставить. А ты, как всегда, подсуетись, будь добр. Лампочки получишь у завхоза.
— Сколько штук? – спрашиваю с надеждой.
— А тебе все мало будет… В этом году в честь запуска первого космического спутника приказали устроить иллюминацию. Из управления звонили. Врубай на полную катушку!
Вот уже третий год, как я поселился в Твери, где когда-то, еще до революции, жила моя прабабка. После увольнения с флота по указу незабвенного Никиты Сергеевича, как и тысячам других офицеров, мне пришлось искать свое место в новой жизни. Ехать в родной Ленинград не стал, хотя все время тянуло туда. Однако я решил сразу: в городе, где умерли, пропали в блокаду родители и жена с четырехлетней дочкой, жить не стану. Не смогу.
В ленинградских парадных еще не выветрился блокадный смрад, повсюду зияли провалы на месте знакомых с детства домов. Таким я увидел любимый город летом сорок пятого, когда приехал домой в короткий отпуск. Я помчался на Петроградскую сторону, где на улице Полозова жили мои родители. Еще в конце августа сорок первого, когда до начала блокады оставались считанные дни, жена с дочкой перебрались из нашей коммуналки на проспекте Стачек к моим родителям на Петорградскую, подальше от фронта. Все это было в последнем письме жены, которое я получил уже в Поти, после эвакуации из Севастополя летом сорок второго. Как письмо отыскало меня до сих пор не возьму в толк. Теперь оно всегда со мной, завернутое в плотную бумагу и клеенку.
Дома, где жили родители, больше не было, вернее от него остались лишь стены. Бомба пробила дом наискосок. Погибли все…
На гражданке, не зная куда приткнуться, я поехал в Тверь, как говорится, на родовое пепелище. Как ветерану войны мне выделили комнатенку в коммуналке на Учительской улице. Сразу устроился электриком в кинотеатр «Звезда». Взяли без разговоров, взглянув в мои документы. Флагманские минеры под тверскими заборами явно не валялись. В общем, начал жить. Справил двубортный шевиотовый костюм в полоску, купил приемник «Балтика», даже один раз съездил на воды в Цхалтубо по профсоюзной путевке.
Несколько лет жил, будто по инерции, прошлой флотской жизнью. Сны корабельные снились, севастопольские улицы, наполненные ярким южным солнцем. Потом, как раз перед Новым годом, прихватило сердце. Словно оборвалось во мне что-то. Если смысл жизни переносишь в другого человека, а ты не можешь ничего сделать для него, помочь, оградить от невзгод или хотя бы сказать теплое слово – существование на этом свете становится невыносимым. Однако даже в разлуке, после войны ставшей почти обыденностью, можно жить и верить в лучшее. Главное – ждать. А если ты остался один, и те, кто был смыслом жизни, будущим… их больше нет. Как быть? Каждый новый день был пустотой, в которой не хватало воздуха для дыхания и света для глаз. Ночь же была похожей на смерть.
Мы встретились во время последнего перед Новым годом детского вечера. В фойе кинотеатра вдруг погасли верхние гирлянды, когда до начала вечера оставалось минут двадцать. Первые зрители, вместе с родителями или в сопровождении бабушек, уже появились в зале, и, стесняясь, стояли вдоль стен. В такие минуты у меня тоскливо сжималось сердце, грудь наполняла ледяная пустота. Ведь если бы не война, здесь могла бы веселиться и моя дочь. Осталась лишь память о ней, даже фотокарточки не сохранилось.
Залезая на стремянку, я мельком взглянул на гостей. В глаза бросился совершенно седой мужчина, рядом с которым стояла, видимо, его жена в приталенном сером платье. Я отвернулся, отыскивая сгоревшую лампу, но руки машинально делали свою работу. Из головы не выходил этот седой не по годам человек. Что-то до боли знакомое было в нем, только что?
— Товарищ капитан-лейтенант! – кто-то громко окликнул меня снизу. – Это я, Витя Иконников, помните меня?
Закрыв глаза, я до боли в костяшках пальцев сжал ладонями стремянку. Вмиг я перенесся в апрель сорок второго, на прохваченную ржавью палубу водолазного катерка, стоящего посреди Камышовой бухты Севастополя. На грунте второй час работал водолаз, еще совсем салажонок, которого отправили работать вместо старшины, порвавшего рукав «трехболтовки». Хорошо, не сплоховали ребята на шланг-сигнале, успели выдернуть старшину из глубины. Живого.
Водолаза звали Виктор Иконников. Парень на ощупь, в иловой мути, возился с немецкой неконтактной миной. Такие нам еще не попадались. Со стального бревна, начиненного не одной сотней килограммов взрывчатки, почему-то соскочил колпак, под которым могло быть что угодно. Например, детонатор инерционного взрывателя. Стукнешь по нему ключом, рванешь тугую гайку, и твое дело отправят в архив флота. Там могла быть и коварная мембрана гидростата. Но больше всего я боялся, что Иконников наткнулся на окошко фотоэлемента – самой хитрой ловушки. Для детонации мины хватило бы дневного света, пробивающегося во мрак глубины.
Катерок накрывала густая пелена тумана. Стоило ему рассеяться, утлая посудина была бы тут же уничтожена немцами. Их гаубицы стояли уже на причалах Южной бухты, а корректировщик, поговаривали, обосновался где-то в Стрелецкой.
Я приказал Иконникову лечь грудью на открытый лючок и ждать смены. В телефонной трубке слышалось лишь сипение воздуха, хлюпанье клапана и подозрительный стук.
— Что это стучит? – спрашиваю.
— Зубы стучат, товарищ капитан-лейтенант. Не знаю, от страха или от холода, – хрипло отвечал со дна Иконников.
Меня терзали мысли о том, что приходится скрывать от парня причину его пребывания на грунте в обнимку с миной. Нужно было разговорить его, как-то отвлечь. Начали говорить о его семье, но парень все твердил о девушке, с которой он познакомился на Байкале, когда учился там в водолазной школе. Боялся, что она не дождется его с фронта. Я успокаивал парня, а у самого в горле ком стоял. Исподволь думал о родных и, кажется, даже слышал голоса жены и дочки.
Наш разговор прервал начавшийся обстрел. К счастью, немцы стреляли наудачу, на звук нашего громогласно тарахтевшего воздушного компрессора. Я рискнул и приказал выдернуть Иконникова на поверхность, благо глубина это позволяла. Мина не взорвалась. Едва с водолаза сняли шлем, как катер снялся с якоря и рванул к берегу, сотрясаясь всем корпусом. На палубе не сразу заметили, что Виктор, крепкий широкоскулый парень с посеревшим от усталости лицом, был совершенно седым. Его волосы поначалу казались просто мокрыми, блестящими от обильного пота. Мы крепко обнялись с ним, совсем, как отец с сыном. Потом была эвакуация из Севастополя, и я потерял его, тогда казалось — навсегда.
Теперь передо мной стоял возмужавший Витя Иконников, все так же по-матросски коротко стриженный и светящийся от счастья. Мы обнялись с ним, как и тогда, на шаткой палубе катера. В шуме начинающегося новогоднего вечера я, будто в тумане, слышал его рассказ, не запомнил даже имени его жены – той самой девушки, сохранившей любовь в долгой военной разлуке. Я неотрывно смотрел на их детей – очаровательных девочек-близняшек, одетых в зеленые фуляровые платьица. Девочки перешептывались, поглядывая в мою сторону. Они походили на стайку пугливых рыбок с одинаковыми движениями.
Представление шло своим чередом и на сцене появились кружковцы из дворца пионеров, изображавшие полет космической ракеты. Пока картонная ракета с нарисованной на ней красной звездой проплывала над сценой, я отступил в угол зала, рукавом размазывая по щекам слезы. Я будто встретился со своей дочерью и женой, обнял маму. В шумном хороводе смеющихся детей вокруг елки кружились и две девочки в зеленых платьицах. Я был счастлив. В этот последний вечер перед Новым годом будущее вновь сияло мне яркой россыпью огней.
Игорь Боровков
Рисунок автора