На карте мира это имя увековечено многократно: остров, ледниковый купол, пролив, бухта, гавань Самойловича — в Арктике. Мыс и гора Самойловича — в Антарктике.
Оно могло бы значиться и на карте Мариуполя. Во всяком случае, если бы мы установили в городе мемориальную доску в честь самых выдающихся выпускников Мариупольской Александровской гимназии, почетное место среди них занял бы полярник с мировым именем Рудольф Лазаревич Самойлович (1881 — 1938).
В дореволюционных документах он значится как «мещанин посада Азов». Он действительно родился в этом городе в богатой купеческой семье: его отец стоял во главе русско-греческой фирмы, занимавшейся экспортом хлеба.
Если у этой книги найдется читатель, далекий от Приазовья, он непременно подумает, что это было совместное предприятие деловых людей России и Греции. На самом деле фирма называлась отчасти греческой, потому что среди ее основателей и владельцев были и мариупольские греки. Возглавлявший фирму Лазарь Самойлович по долгу службы переехал в Мариуполь, где младший из пяти его сыновей Рудольф (Рувим) и окончил Александровскую мужскую гимназию.
На рубеже XIX и XX веков Самойловичей в Мариуполе знали все. Это была уважаемая, даже почитаемая семья. Лазарь Самойлович был среди тех, кто деятельно участвовал в благоустройстве первой мариупольской синагоги, отмечен он и другими добрыми делами в пользу города вообще и еврейской общины в частности.
Младший из Самойловичей, уже будучи знаменитым полярником, писал в автобиографии: «Поступив в гимназию, я рос тихим одиноким мальчиком, редко принимал участие в играх или проказах школьников — моим любимым занятием было читать Майн Рида, Жюля Верна, Фенимора Купера, Вальтера Скотта».
Рудольф Самойлович учился в Мариупольской гимназии, когда у нее своего здания еще не было. Размещалась она тогда в одном из домов купца Хараджаева, для учебного заведения вовсе не приспособленном. Однажды — дело было в 1897 году — здесь побывал молодой журналист Александр Попов, который в ростовской газете «Приазовский край» подписывал свои корреспонденции псевдонимом Серафимович. Вскоре пришел номер этой газеты, который мариупольцы рвали друг у друга из рук: в нем описывалось, в какой тесноте занимаются старшеклассники. В классе едва умещался учительский столик, для инспектирующего урок места уже не оставалось, а гимназистам, чтобы во время перемены выйти поразмяться, приходилось прыгать через парты.
Собственное здание гимназии уже строилось четвертый год, и Рудольф ходил на Георгиевскую понаблюдать над черепашьим ходом стройки и с удовольствием читал в «Приазовском крае», как тот же журналист подхлестывал нерасторопных муниципалов, побуждая их к более активным действиям. (Сейчас в этом здании на Георгиевской, 69 находится индустриальный техникум).
Пройдут два с лишним десятилетия, и Самойлович, имя которого после экспедиции по спасению спутников Умберто Нобиле получит мировую известность, встретит того журналиста и напомнит ему об эпизоде в Мариупольской гимназии. И прославленный писатель, автор «Железного потока», оживится, вспомнит Мариуполь своей молодости, дом Камбуровых, где он жил на той же Александровской площади, на которой располагалась и гимназия.
Зиновий Михайлович Каневский, биограф Р.Л. Самойловича и автор нескольких книг о нем, еще в 1975 году в ответ на мое письмо прислал мне один архивный документ. Это отзыв знаменитого полярника о Мариупольской гимназии его времени. Привожу его полностью: «Пребывание в гимназии, сначала в Азове, лотом в Мариуполе, оставило тяжелое воспоминание. Культивирование классицизма, подавление всякой живой мысли, муштровка, чинопочитание, сухой формализм преподавателей — вот чем отличалась тогдашняя средняя школа. По окончании ее в гор. Мариуполе я уехал в Германию и поступил в горную академию во Фрейберге в Саксонии».
Здесь есть мелкие неточности, например: в Азове Р. Самойлович учился только в прогимназии, то есть в подготовительных классах, гимназию же с первого по восьмой классы он окончил в Мариуполе. И — второе — после Мариупольской гимназии он в 1898 году поступил сначала на физмат Новороссийского (Одесского) университета, откуда мать забрала его, увлекшегося революционными идеями и действиями, и отправила от греха подальше, чтобы он набирался ума «в Германии туманной». Хотя Самойлович-отец к тому времени уже скончался, у семьи, как видим, хватило средств содержать «младшенького» в заграничной академии.
Но главная неточность отнюдь не в этом.
В характеристике, которую дал Самойлович Мариупольской гимназии, нет конкретности, нет ни одной местной подробности или личности педагога. Это скорее общая характеристика дореволюционной гимназии, которую в первые советские годы принято было подвергать уничтожающей критике и изображать только как рассадник рутины, тупой зубрежки и формализма. В какой-то степени эта критика была справедлива, но только отчасти. (Замечу в скобках, что сегодня мы впадаем в обратную крайность, идеализируя гимназию царских времен чуть ли не как безупречную. Уместно вспомнить Чернышевского, который в «Что делать?» заметил, что в гимназии французскому языку не выучивались вовсе, а немецкому научались только склонять der, die, das с небольшими ошибками. Впрочем, подозреваю, что и в этом отзыве присутствует изрядное преувеличение, а истина, очевидно, где-то посредине).
Напомню, что Самойловичу было 11 лет, когда под руководством директора Григория Ивановича Тимошевского (я о нем подробно писал в 1-м томе «Мариупольской старины») гимназисты совершили многодневную экскурсию по городу (не только в пространстве, но и во времени), сопровождавшуюся объяснениями (по существу, лекциями) преподавателей. Собранные в книгу «Мариуполь и его окрестности» (1892), эти лекции и сегодня поражают своей глубокой научностью, и я не знаю ни одного примера, когда советская школа выдала бы «на-гора» нечто подобное. Могу напомнить, что в Александровской гимназии (правда, уже не во время Самойловича) выходил ежемесячный журнал «Первоцвет», издаваемый типографским способом, что тоже уникально в масштабах огромной страны. Наконец, воспитанники этой гимназии, чьи имена красуются ныне в авторитетнейших энциклопедиях, стали выдающимися учеными не только вопреки, но и, убежден, благодаря стараниям Мариупольской гимназии. Хотя, конечно, зубрежки и формализма здесь тоже было хоть отбавляй.
Да не будет воспринят этот дифирамб как следствие квасного, так сказать, патриотизма. Просто надо отдать должное всему, что того заслуживает.
Не скрою и того, что у Рудольфа Лазаревича в его оценке Мариупольской гимназии есть такой именитый союзник, как уже упомянутый Александр Серафимович.
Итак, Рудольф Самойлович оказался в германском городе Фрейберге, в горной академии, знаменитой, в частности, тем, что сюда некогда пришел учиться юноша из Холмогор. Если бы воспитаннику Мариупольской гимназии сказали, что ему предстоит проделать обратный путь — из Фрейберга на родину Михаила Васильевича Ломоносова, — он бы, конечно, ни в жизнь не поверил. Но случилось именно так, потому что дух бунтарства против тогдашнего строя России, которым юный Самойлович проникся еще в Новороссийском университете, привел его в ряды социал-демократов. Более того, дипломированный инженер Самойлович, ни дня не поработав по специальности, становится профессиональным революционером. Об этом отрезке его биографии, насыщенном подпольным печатанием и ловким распространением листовок, организацией маевок, сходок, демонстраций, революционной агитацией не только среди железнодорожников Ростова, но и оплота самодержавия — донских казаков, участием в стычках с полицией и черносотенцами, можно было бы написать остроприключенческую повесть, да жаль — тема эта нынче вышла из моды. Но тогда все это определило его маршрут: Ростов — московские Бутырки — Архангельск и вот вам родина великого Ломоносова — Холмогоры. Затем была Пинега той же Архангельской губернии, потом и сам Архангельск.
Автор этих строк позволит себе заметить, что когда-то очень близко к сердцу принимал он проблему «ионычества». Потому что после университета попал он в сельскую школу и пять лет слышал в учительской разговоры о том, что сегодня поросенок, слава Богу, хорошо поел. Слов нет, рассуждения «о сенокосе, об овсе» были (и остаются) жизненной необходимостью. Плохо, что, кроме них, ни-че-го.
И когда надо было проводить урок по «Ионычу», мне становилось страшно, что ученики мои, если не спросят, то могут подумать: а ты сам не превращаешься в Ионыча, не становишься на него похожим?
В самом деле, почему одни становятся обывателями — не в том смысле, какой выразил поэт: «Я ведь тоже обываю и еще намерен быть», а в отрицательном значении, которое видела в этом понятии русская литература и в особенности Чехов, а другие остаются и еще в большей степени становятся духовно богатыми личностями, людьми, живущими интересной, полноценной жизнью?
В революционерах, начиная с Радищева и декабристов, меня всегда изумляла и восхищала их жизнестойкость, не столько их устремленность к разрушению, сколько страсть созидания и познания. Радищев в Тобольске становится глубоким знатоком природы и народонаселения, декабристы стали этнографами, краеведами, исследователями Восточной Сибири.
Подобная же страсть овладела и «северянином поневоле» Рудольфом Самойловичем. Она была так сильна, что вытеснила, как мне представляется, страсть революционного преобразования политического строя страны, и вместо антиправительственных прокламаций он стал писать научно-исследовательские статьи. Да и какую подпольную революционную работу можно было проводить, например, на безлюдном Шпицбергене, где Самойлович прожил в трудах и заботах около четырех лет?
Ирония судьбы неисчерпаема, и парадокс состоит в том, что царское правительство, против которого беззаветно боролся Самойлович, оказало ему неоценимую услугу, сослав на Север, потому что именно там Рудольф Лазаревич нашел себя и занялся делом, принесшим ему впоследствии мировую известность.
XXX
Я переписываю этот очерк для 11-го тома «Мариупольской мозаики» (первый вариант опубликован в «Приазовском рабочем» 3.08.75 г.) на исходе лета 1996 года. 29 августа я включил телевизор: наш ТУ-154 при посадке в густом тумане на Шпицбергене врезался в скалу. Погибли все — 141 человек, в том числе 77 граждан Украины. В самолете летели горняки, работавшие на шахтах Шпицбергена, их жены и дети. Траур объявлен в Норвегии и Украине, соболезнование выразил президент России.
Чтобы объяснить, как российские и украинские шахтеры попали на норвежский остров, телезрителям дали краткую историческую справку об освоении Шпицбергена. Фамилия Самойловича в ней не упомянута, о чем я в этом случае нисколько, конечно, не жалею. Но к истории Шпицбергена Рудольф Лазаревич имеет самое прямое отношение.
В 1912 году русская арктическая экспедиция под руководством известного полярника В.А. Русанова высадилась на Шпицбергене. Архипелаг этот считался тогда «ничейной землей» и привлекал внимание и американцев, и англичан, и голландцев, и норвежцев несметными угольными богатствами, таящимися в его недрах. В этих условиях надо было подумать о своих интересах и России.
С 1912 по 1915 год Самойлович обследовал на Шпицбергене пространство протяженностью в 1000 верст без малого, разведал угольные поля, произвел необходимые подсчеты и «застолбил» их за Россией, то есть поставил заявочные знаки в пользу своей страны.
В 1913 году он привез на Шпицберген 40 горняков, нанятых в Петербурге и на Урале. На берегу залива Коал-Бей они построили дом, подняли русский флаг, а на застолбленных ранее участках начали добычу угля. Вскоре первые пять тысяч тонн русского полярного угля прибыли в Петербург. Его доставил Рудольф Лазаревич Самойлович. После третьего полевого сезона на Шпицбергене (1915) он писал: «Открытые Русановым и мною в 1912 году, эти месторождения мною тщательно исследованы. Угленосная площадь, хранящая в себе запасы угля около 7 миллиардов пудов, простирается более чем на 70 квадратных верст».
Даже если бы Самойлович ничего больше примечательного не совершил в своей жизни, уже одной только шпицбергенской эпопеи было бы вполне достаточно, чтобы имя его не было забыто и с благодарностью вспоминалось бы потомками. Но за свои 57 лет он стал участником стольких выдающихся событий, организатором и руководителем таких важных начинаний и свершений, что их с избытком хватило бы на то, чтобы составить блестящие биографии нескольким десяткам отнюдь незаурядных личностей.
Напомню лишь о двух эпизодах.
В 1929 году Правительственный комиссар О.Ю.Шмидт официально объявил Землю Франца-Иосифа (до этого архипелаг считался ничейным) территорией СССР. Думаю, что в полной мере оценить эту акцию еще предстоит в будущем. Прямое и непосредственное отношение к ней имеет и Самойлович. Дело не только в том, 4V0 Рудольф Лазаревич участвовал в двух экспедициях О.Ю. Шмидта, заместителем которого по научной части был. Вот что пишет З.М. Каневский, биограф Самойловича: «Еще во время новоземельских исследований Рудольф Лазаревич обращался в Отдел научных учреждений при Совнаркоме с проектом постройки на Земле Франца-Иосифа арктической обсерватории, что, по его убеждению, закрепило бы права нашего государства на этот архипелаг. Самойлович напоминал в своей записке о печальной судьбе Аляски, проданной русским правительством за 7,2 миллиона долларов, тогда как в одном лишь 1918 году от продажи одной только семги, выловленной в водах Аляски, американцы выручили 22 миллиона долларов! Ссылаясь на подобные примеры, он призывал и ценить, и осваивать наш дальний Север с его таящимися пока в безвестности богатствами».
Второй эпизод, о котором хочу рассказать, принес питомцу Мариупольской гимназии всемирную известность.
В мае 1928 года Умберто Нобиле на дирижабле «Италия» организовал экспедицию к Северному полюсу. На обратном пути дирижабль ударился о ледяную гору, десять аэронавтов выпали из него на лед, один погиб при падении, шестеро в объятом пламенем воздушном корабле были унесены на север. Девять человек на льдине ждали спасения. Весь мир с напряженным вниманием следил за их судьбой. Шестнадцать экспедиций различных стран — США, Франции, Швеции, Норвегии, Финляндии, Италии — спешили на выручку потерпевшим.
Тогда Самойлович и предложил послать на спасение экспедиции Нобиле ледокол «Красин» и ледокольный пароход «Малыгин». Советское правительство назначило начальником экспедиции Рудольфа Лазаревича Самойловича.
«Красин» до этого не плавал полтора года, он ютился в самом заброшенном углу Ленинградского порта с погашенными топками, пустыми трюмами, на нем в сущности не было команды. Тем не менее благодаря неуемной энергии Самойловича он был снаряжен за фантастически по тем условиям короткий срок — за четыре дня 7 часов и 47 минут. Старенький, маломощный, по нашим нынешним понятиям, ледокол был загружен всем необходимым для арктического плавания, оснащен научным оборудованием для проведения исследований. На его борту вышли в море 134 человека.
Из восьми оставшихся в живых участников экспедиции Нобиле «Красин» спас семерых.
Надо вспомнить всенародное ликование, с каким встречали первых отечественных космонавтов, чтобы представить себе, как и с какими чувствами принимали возвратившихся из экспедиции во главе с Р.Л. Самойловичем красинцев. Гуманная цель и успешное выполнение задания, потребовавшего от участников экспедиции мужества, самоотверженности и героизма, вызвали во всем мире восхищение.
«Человек не может привыкнуть к холоду», — эти предсмертные слова знаменитого полярника никто еще не сумел опровергнуть. Даже сегодня при современнейшем оборудовании и оснащении и определенном бытовом комфорте любая полярная экспедиция не для слабых духом, не для тех, кто страдает дефицитом мужества. Я не беру в расчет нынешние комфортабельные атомные ледоколы, которые играючи доставляют на макушку Земли праздных туристов: хочешь сплясать на полюсе — пожалуйста, были бы деньги. Во времена Самойловича любая арктическая экспедиция была связана с весьма реальным смертельным риском, почти от начала до конца она была сплошной экстремальной ситуацией.
Она была подвигом.
Рудольф Самойлович участвовал в 21 арктической экспедиции, многие из них он лично организовал и возглавил. Их значение в покорении Арктики, в освоении северного морского пути переоценить невозможно.
Но на его счету еще один подвиг — создание Института Арктики. Это научно-исследовательское учреждение в разные годы называлось по-разному. Овеянный ореолом романтики, был он когда-то на переднем крае науки и в центре общественного внимания. Ныне покорение ледяных земель и вод утратило ореол исключительности, как это случилось, например, с авиацией и даже — на наших глазах — с космонавтикой. Но значение сделанного героями полярных эпопей еще не до конца, по-моему, понято и только в будущем получит адекватную оценку. Не будет забыт при этом и Рудольф Самойлович.
Я уже писал об этом, но не боюсь повториться: три выпускника Мариупольской Александровской мужской гимназии стали создателями и первыми директорами трех научно-исследовательских институтов, сыгравших блестящую роль в отечественной науке, внесших в нее весомый вклад и ставших ее гордостью. Не считаю лишним напомнить здесь: Офтальмологический институт М.И. Авербаха, Институт психологии Г.И. Челпанова, Институт Арктики Р.Л. Самойловича.
У директора Арктики, как справедливо называли Рудольфа Лазаревича, был не только яркий талант ученого и организатора науки. Он отличался еще и высокими человеческими качествами. Его отличали доброжелательность, душевная тонкость и деликатность, обаяние, умение ладить с самыми разными по характеру людьми, располагать к себе сердца отнюдь не сентиментальных, а жестких хозяйственников и снабженцев.
Он был настоящим интеллигентом.
И мы можем гордиться тем, что Приазовье дало стране и миру не только выдающегося исследователя Арктики Георгия Седова, но и полярника с мировым именем Рудольфа Самойловича.
XXX
Сидя за письменным столом над рукописью этой главы, я вдруг поймал себя на мысли, что завидую своим предшественникам, писавшим о Самойловиче и других выдающихся людях его поколения до наступления гласности и свободы слова. Тогда не то что можно было — непременно следовало умолчать о неправедных репрессиях, сделать вид, что их вообще не было.
Мне гораздо легче было бы закончить слово о выдающемся полярнике звонкой здравицей в его честь, но нравственный долг обязывает сказать и о трагическом финале его жизни, о его преждевременной гибели.
Собственно, и рассказывать-то нечего. Когда Рудольф Лазаревич отдыхал в Кисловодске, какие-то крепкие «мальчики в штатском» вызвали его из санатория «на минутку», посадили в автомобиль и… больше профессора Самойловича не видели. Когда в стране наступили либеральные перемены, стали известны и доступны следственные дела многих, в том числе знаменитых людей. И только следов Р. Л. Самойловича — никаких! — обнаружить не удалось, сколько ни добивались родные и близкие Рудольфа Лазаревича. Безуспешными оказались и настойчивые поиски его биографа -3. М. Каневского.
Я не поверил. У меня накопился положительный опыт добывания следственных дел греческого поэта Георгия Костоправа, директора «Азовстали» Я.С. Гугеля, бывшего начальника штаба махновской армии Виктора Белаша, и я надеялся докопаться и до дела Самойловича. Увы, и я наткнулся на глухую стену.
XXX
Не могу поставить точку, не сказав несколько слов о З.М. Каневском, без которого я и не узнал бы, что восемь лет своей жизни Самойлович провел в Мариуполе, и, скорее всего, никогда не написал бы этот очерк.
Зиновий Михайлович, воспитанник географического факультета Московского университета, стал полярником. Во время зимовки попал в жестокую пургу и едва не погиб. Спасся он чудом, но его обмороженные руки и ноги подверглись ампутации. Тем не менее Зиновий Каневский нашел в себе силы вернуться к активной жизни. Он выучился писать. Не только выводить буквы — и это после перенесенной им операции было совсем не просто, — он сумел написать интересные книги, стал членом Союза писателей. Его книги посвящены Арктике. Один из главных героев Зиновия Каневского — Рудольф Самойлович. После многих лет замалчивания этого славного имени З.М. Каневский первый вырвал его из забвения, и дела и дни выдающегося полярника стали известны широкому читателю.
Если вы хотите узнать об этом полярнике с мировым именем гораздо больше, чем я изложил в своем очерке, прочитайте книги Зиновия Михайловича Каневского:
1. Директор Арктики. М., изд-во полит, лит-ры. 1987.
2. Вся жизнь — экспедиция. М., «Мысль». 1982.
3. Рудольф Самойлович. Иерусалим. 1975.
Лев ЯРУЦКИЙ.