Расстрелянные, но уцелевшие. Это не совсем точно, потому что не все, чудом спасшиеся во время массовых расстрелов в противотанковом рву под Мариуполем, выбрались из него целыми и невредимыми.
Колонну евреев ведут к Агробазе…
В начале 80-х годов пришел ко мне человек, приехавший в Мариуполь из Риги. Его расстреливали «на окопах», и каждый год 20 октября он приезжал, чтобы поклониться праху своих родных и всех, кого здесь невинно казнили.
Этот человек – его имя Арон Наумович Резник – пришел в горисполком, чтобы узнать, где назначен сбор людей, которые в годовщину расстрела мариупольских евреев поедут почтить их память к бывшему противотанковому рву. А там сидели чиновники, которые и слышать не слышали о подобной годовщине. Да и откуда им было знать об этом, если в течение десятилетий трагедия мариупольского Бабьего Яра старательно замалчивалась и несколько поколений горожан выросло в неведении об этом кровавом деянии гитлеровских фашистов. А отцы города, к которым Рувим Давидович Чарфас обращался с просьбой взять на себя заботу о братском захоронении многих тысяч евреев-мариупольцев, павших жертвой фашизма, невозмутимо отвечали, что захоронения евреев находятся не на территории города, а Першотравневом районе, куда и следует обращаться за помощью.
Чиновники горисполкома, к которым обратился А.Н. Резник, ничего не могли ему ответить, а так как в то время в городе еще не было никакой еврейской общественной организации, послали его к Яруцкому: этот копается в истории всех народов Приазовья, пусть разберется и с евреями.
В тот день Арон Наумович рассказал мне, как спасся «на окопах» и в месяцы оккупации. Во время расстрела его ранило в ногу, но он сумел выбраться из-под трупов, приспособить себе подобие костыля и доковылять до города. Люди добрые положили его в госпиталь как украинца, раненного во время воздушного налета. Его держал там чуть ли не всю оккупацию, то есть более полутора лет, и только перед самым освобождением одна медсестра-антисемитка заподозрила в нем еврея. Ему пришлось уйти из госпиталя, но нашлись добрые люди, которые укрыли его до прихода наших войск.
В тот день, когда Арон Наумович с женой сидели у меня в квартире, я, не перебивая, слушал рассказ гостя и думал, что потом подробно его запишу. Резник через год еще раз приехал «на окопы», но мы все-таки не выбрали время сесть и записать его рассказ, все думалось: еще успеется. Но перестал Арон Наумович ездить в Мариуполь из Риги, потому что эмигрировал в Израиль или, по другим слухам, в США. Дай ему Бог счастья, но об одном я жалею: не записал и не могу обнародовать имена тех добрых людей, которые помогли ему, еврею, спастись в тех жутких условиях. Таких людей в Израиле называют праведниками мира – четь им и слава.
Повторяю: пишу эту книгу как памятник евреям Приазовья, ставших жертвами фашизма. Но хочу, чтобы она была также памятников и украинцам, и русским, и грекам – всем добрым людям, всем и каждому, кто в нечеловеческих условиях остался человеком, и рискуя жизнью, проявил мужество и милосердие, протянув руку помощи гонимым и преследуемым.
И я стал записывать рассказы расстрелянных, но оставшихся с живых не столько ради того, чтобы запечатлеть страдания, выпавшие на их долю, сколько с целью спасти от забвения имена праведников мира, тех, кто в очень недоброе время остались добрыми людьми. Пусть их внуки и правнуки знают и гордятся человечностью и порядочностью своих предков. Конечно, эти и другие свои благородные качества они проявили не только по отношению к попавшим в беду евреям, но у меня – своя тема.
КАК СПАССЯ ЗАХАРИЙ АРОНОВИЧ, ОН ЖЕ ЯКОВ АНДРЕЕВИЧ
По паспорту этот человек – Захарий Аронович, но в Мариуполе его знали как Якова Андреевича, а то и просто Яшу. Яшу Мельцена.
Его рассказ я записал в самом конце июля 1993 года, перед отъездом в отпуск. Мы договорились, что, обработав записи, я покажу окончательный вариант Якову Андреевичу. Увы, не довелось. 13 августа 1993 года Яков Андреевич Мельцен скоропостижно скончался в Мариуполе. Светлая ему память…
Он был коренным мариупольцем, в семье, кроме него, был старший братик и сестренка – годовалая, на руках у матери. А вся родня – человек сто. Все они лежат во рву у Агробазы. Спасся он один. В сорок первом Яше Мельцену было девять лет.
— Умнее всех поступил мой дедушка Лазарь, — рассказывал мне Яков Андреевич, — он умер перед самой войной.
В рассказах моих собеседников многое повторяется: как вошли в город немцы, как велели нашить шестиконечные звезды, как собирались в «полк» и т.д. Все эти подробности хорошо изложены в дневнике Сарры Глейх, я же приведу лишь те факты, которых нет в том документе.
Однажды, когда они уже были в гетто (в старом корпусе Приазовского государственного технического университета), мать исчезла. Никому ничего не сказала и исчезла, оставив маленькую Ривочку. Вскоре она появилась. Оказывается, мама вышла из-под колючей проволоки, сбегала домой на третью Слободку (ул. Донецкая), взяла муки, чашку, чтобы можно было замесить тесто.
Значит, охрана была не очень строгой, и бежать из гетто можно было. Но куда бежать? Да и «что день грядущий им готовит», никто не знал и не предполагал, что увезут их на казнь.
Были другие страхи. Яков Андреевич рассказывал, что над полком кружил самолет. Говорили: сейчас сбросит бомбы и все погибнут. И потом, когда их построили и погнали за город, над ними летал какой-то самолет. Колонну охватил страх. Люди боялись, что летчик откроет по колонне огонь из пулеметов и тогда — конец.
Но нет, не здесь, на мангушской дороге, ждала их смерть.
Продолжаю рассказ Якова Мельцена.
… В начале рва, уже заполненного трупами, стоял немец, очень пьяный. Людям, которых подгоняли ко рву, он приказывал раздеваться и говорил: «немт аруп голдене захен, фингерле, зейгерлех – лейкт авек» («снимите золотые вещи, кольца, часики – кладите прочь»). Сомневаюсь, чтобы немец говорил идиш. Говорил он, конечно, по-немецки. Но благодаря близости языков девятилетний Мельцен все прекрасно понял и с детской впечатлительностью запомнил.
Яша, в отличие от других, не разделся (а на нем был даже не один, а два костюмчика) и незамеченным проскользнул мимо пьяного немца, стоявшего у входа в ад.
Он шел по бровке рва вслед за отцом, в одном месте земля обрушилась, и он упал в траншею, и сразу началась стрельба. На него упал взрослый человек и придавил его. Человек этот был тяжело ранен.
Он очень кричал. Я хотел освободиться, но не смог. Так и лежал до вечера, пока не услышали шаги. Кто-то подошел к бровке рва. Раздалась автоматная очередь. Раненый, придавивший меня, затих. В тот момент, я даже не почувствовал, что пуля зацепила и меня, застряла в мягкой ткани ноги.
В конце концов, он все-таки выкарабкался из рва. «Присел на трупах», — говорит он. Я пытаюсь вообразить себе все это, «экранизировать». Невозможно. Не могу представить себе, что сидящий передо мной грузный человек, разменявший седьмой десяток, и девятилетний мальчик, лежащий во рву среди окровавленных тел, присевший на трупы, как присаживаются на сваленные во дворе бревна, одно и то же лицо.
Ко мне подполз мальчик без ноги. Это был Вульф, я знал его, он жил на Слободке, недалеко от дедушки Лазаря. Ему трамваем отрезало ногу, он ходил на протезе. Подполз ко мне Гриша, тоже знакомый. Они в одном белье, пошли искать какую-нибудь одежду. Вернулись ни с чем.
По степи шарил прожектор. Время от времени раздавались пулеметные очереди. Помню, как мы бежали. Потом я этих ребят в темноте потерял. Рядом со мной оказалась женщина с ребенком. Она была ранена в голову. И девушка лет шестнадцати. Мы отходили подальше от рва. Попали в какую-то яму. Я подобрал несколько арбузов: видимо, на этом поле была бахча. Раскололи их, руками выбрали мякоть.
На рассвете выяснилось, что яма у самой дороги. Хорошо, не было на ней движения: нас бы сразу заметили.
Со стороны Володарска послышался шум: ехала оттуда пароконная подвода, везла бидоны с молоком. Я вышел на дорогу.
— Деточка, ты, наверное, еврей?
— Да.
Так надо же уходить, кругом немцы. Я в Мариуполь еду по службе. Дай я хоть молочком тебя напою.
Возница открыл бидон. А куда наливать. Я сбегал за половинками арбузов, из которых мы выели мякоть.
Это был первый человек, который посочувствовал ему, хоть чем-то помог.
Он направился в город. По дороге встретилась ему женщина, шедшая в Володарск.
— Тетенька, не дадите ли мне кусочек хлеба?
— Ты, наверное, еврей?
— Да.
Она достала из холщовой сумки краюху, завернутую в белую тряпочку. Разломав краюху, оценила глазами обе части и отдала ему большую.
Это был второй человек, который посочувствовал ему, хоть чем-то помог.
Он добрался до Мариуполя, пришел к своему дому на Слободке. Дом был опечатан. Тогда Мельцен взобрался на чердак, притаился за печной трубой.
Перед войной по соседству с Мельценами поселился Андрей Осипович Сероштан с женой («тетей Пашей»), двумя сыновьями, двумя дочерьми. Старший сын Николай тоже выстроил себе дом. В родительском доме оставались еще дочери Люба и Рая, и сын Иван. Андрей Сероштан и Арон Мельцен по-соседски сдружились, помогали друг другу.
— Сижу на горище, — рассказывал мне Яков Андреевич Мельцен, — и не знаю куда деваться. Вижу: с горы бежит Иван. Я камешек ему кинул. Он увидел меня, побежал сказать родителям. Тетя Паша всполошилась: «Ой, Боже мий, Бидна дитина» и тут же снарядила Ивана на чердак с котелком горячего борща.
И стал носить ему пищу в его убежище сосед Ваня, ныне здравствующий Иван Андреевич Сероштан, ставший зубным техником, отличным специалистом и порядочным человеком.
Однажды мальчик очнулся ночью у своей трубы от шороха: на чердаке кто-то был. Его стали окликать по имени, и он узнал голос соседа, кузнеца Лактионова. У него тоже была большая семья – три сына и две дочери.
— Слазь с горища, идем к нам домой.
Двое суток провел он в этой семье, прятался под кроватью. А на кровати – дочь Лактионова, Нюра (она и сейчас жива, Анна Петровна). Ему делали перевязку и вообще относились хорошо, но он услышал разговор о том, что время страшное, что за укрывательство евреев немцы беспощадно расстреливают всю семью. Ночью мальчик вышел во двор и пошел куда глаза глядят. О кованом сапоге оккупантов, который топчет родную землю, он прочитал потом, а тогда увидел отряд немцев, которые печатали шаг по мостовой. Ему стало страшно и он снова прибежал на свой чердак. И опять Ваня Сероштан стал носить ему пищу.
Однажды он услышал разговор:
— Что это вы во двор наш зачастили? – спрашивает соседка тетю Пашу, мать Вани Сероштана.
— Курка наша забежала сюда, пришла выгнать.
— Нет, тут, видать, кто-то скрывается.
Соседка эта была попадьей, ее муж, Поликарп Яковлевич Чернявский, при немцах стал священником. Однажды, когда мальчик вышел из своего убежища, она его увидела.
— Сынок, иди в сарай и подожди меня, сейчас я к тебе приду.
Она принесла хлеба, кусок сахара.
Надо быстрей уходить отсюда, потому что в доме у батюшки немцы.
Она снарядила его, дала харчи на дорогу. Но куда идти?
Между тем, в доме Сероштанов Андрей Осипович вел такой разговор:
— Це не дило, що ми держим хлопця на горище. Це ми про то знаем, а ще люди узнають, погубим его и себя. Треба достати хлопчика с горища и помозговати, як дали бути.
Прибежал Ваня, рассказал своему дружку об этом разговоре, помог слезть с чердака.
— Слухай, на горище тоби залишаться не можно, надо пойти в село, где тебя никто не знает, сойдешь за русского. Разговор у тебя чистый, не картавишь. Фамилию надо изменить, забудь, что ты Мельцен, будешь Мельников. А имя возьми – Яша. Хорошее имя, оно и у евреев есть, и у русских.
— А можно я по отчеству буду не Аронович, а Андреевич?
— Можно, сынок, очень даже можно. И вот тебе крестик на шее, не расставайся с ним. Старайся слухать людей, а сам больше молчи. Тут одно скажешь, там друге – и разберешься.
С таким напутствием Андрей Осипович Сероштан выпроводил Якова Андреевича Мельникова, девяти лет, с правдоподобной легендой: жил в детдоме под Таганрогом, нас разбомбило, иду, куда глаза глядят, кормлюсь Христовым подаянием.
И вот сидит передо мной, Яков Андреевич, разменявший седьмой десяток, и с благодарностью вспоминает о людях, которые помогли ему выжить в страшные месяцы оккупации. Он рассказывает мне об Антоне Антоновиче Дворжаке, чехе, главном механике совхоза, что в семи километрах от Володарска, о добром Ване Прошенко («Пойдем, будешь жить у нас»), о ветвраче Степане Петровиче Савицком и его жене, «тете Марусе», которая сказала: «Хай буде четвертый сын». В отличие от добрых людей с Мариупольской слободки, они не знали, что Яша Мельников – еврей, и им не грозил расстрел за милосердие к сироте. Разве что только Груня Михайловна Папацера, старшая сестра детдома, куда Яша попал под конец мытарств в оккупации. Она купала ребятишек и в точности знала, какой национальности Яша Мельников. Однако никому не заикнулась об этом. Она и сейчас здравствует. Спасибо ей и доброго здоровья. И всем тем, кто оказал ему милосердие в лихую военную годину.
Все это я записал со слов Якова Андреевича Мельцена, человека, которого расстреляли в мариупольском Бабьем Яре 20 октября 1941 года и который скончался 13 августа 1993 года.
Лев ЯРУЦКИЙ.