НА РОДИНЕ УЧИТЕЛЯ: К.Ф. Богаевский и «Азовсталь»

В 1935 году побывал в на­шем городе известный рус­ский советский художник, уче­ник А. И. Куинджи, автор кар­тин «Азовсталь», «Гавань Шмидта в Мариуполе», «Кальмиус», «Мариупольский порт и завод», «Рыболовецкие суда в гавани Шмидта в Мариуполе» и многих других выдающихся произведений отечественной живописи К.Ф.Богаевский.

Константин Федорович остановился в гостинице «Спартак». Отдохнув с доро­ги, он оделся с привычной тщательностью и выглянул в коридор. Дежурная, у которой он спросил, есть ли в Мариу­поле улица Куинджи, тут же поправила его, произнеся фамилию Архипа Ивановича с ударением на последнем слоге. Да, такая улица, конечно, есть, как же не быть, бывшая Карасевская. Надо дойти до сквера, а оттуда вниз по Артема лучше всего трамваем.

Она особенно настоятельно рекомендовала именно этот вид транс­порта: в городе совсем недавно пустили первую линию на завод им. Ильича, и мариупольцы говорили о своем трамвае с такой же гордос­тью, как москвичи о метро. Но Константин Федорович любил пешеход­ные прогулки, стремительной походкой зашагал он по улице, оглашае­мой победными звонками первенцев мариупольского трампарка.

Богаевский знал, что домик учителя не сохранился, он исчез еще при жизни Архипа Ивановича, но его тянуло посмотреть на Карасу-Базар, бывшее предместье Мариуполя, ставшее в русском произноше­нии Карасевкой, поклониться тому месту, где родился великий Куинджи.

Это имя было для него святым. Константин Федорович всегда счи­тал, что Куинджи не только сделал его художником — он спас ему жизнь.

Рисовавший чуть ли не с колыбели, Богаевский двадцати двух лет поступил в Петербургскую Академию художеств, в мастерскую И.И.Шиш­кина. Учеба не ладилась. Иван Иванович давал ему перерисовывать фотографии, эта работа была не по душе Богаевскому, потому что ему претило слепое подражание. Все валилось из рук, дошло до того, что не смог нарисовать натурщика. Угнетенное состояние стало хроничес­ким: «Меня считают бездарностью, готовится решение о моем отчис­лении из Академии. Нет уж, лучше я сам уйду, не дожидаясь позорного часа».

Он купил билет и, сидя в вагоне, с горечью думал о своёй несосто­явшейся жизни, о том, что надо подыскивать другую профессию, хотя и не мог представить себе, что будет заниматься не живописью, а чем- нибудь другим.

Он был на грани самого отчаянного поступка, но едва переступил порог родного дома в Феодосии, как был оглушен невероятным изве­стием: его работами заинтересовался Куинджи, сам Архип Иванович Куинджи, имя которого художники произносили с благоговением, зо­вет его, Богаевского, обратно в Петербург, в свою мастерскую.

Не без робости, с чувством неуверенности в своих силах шел он в эту знаменитую мастерскую, а при мысли, что опять придется рисовать живую натуру и он опять опозорится, его снова охватывал ужас. Но Архип Иванович прозорливо разгадал состояние души нового ученика и сразу же заявил Богаевскому, что освобождает его от рисования на­турщика. Он дал ему копировать пейзажи Боголюбова и Васильева, занял его учебное время работой над эскизами и чтением книг по искусству. Он помог ему найти себя.

Константин Федорович остановился на перекрестке, где трамвай с нестерпимым скрежетом поворачивал налево. Вот и улица Куинджи.

К. Богаевский. Рыболовецкие суда в гавани Шмидта в Мариуполе. 1935 г.

Уютные домики, зеленые, по-южному оживленные дворы. Здесь когда- то началась жизнь Архипа Ивановича, а он, Богаевский, хоть и прошла четверть века, отчетливо помнит, как эта жизнь закончилась.

В раскаленный июльский день получил он телеграмму от Рериха: Куинджи звал учеников проститься перед смертью. Петербург был пуст, на лето все разъехались кто куда, у многих были неотложные дела. Но для Константина Федоровича не было дела более важного и неотлож­ного: он немедленно выехал к обожаемому учителю.

— Он умирал, как Прометей, — рассказывал он потом друзьям. — Был в полном сознании.

Вспоминая об этом, Константин Федорович шел по улице Куинджи и думал о том, что вот ему уже шестьдесят пятый год, и хотя в нем по- прежнему живо юношеское чувство бессмертия, но все ближе роковой рубеж, и что встретить свой смертный час, как Прометей, без малоду­шия, по-бунтарски, не роняя своего достоинства, — это не каждому дано.

Гуляя тогда по тихим переулкам бывшей Карасевки, Константин Федорович, размышляя о жизни и кончине любимого учителя, не знал и не мог знать, что ему самому предстоит умереть не в своей постели, что ждет его насильственная и страшная смерть.

Это случилось в Феодосии 17 февраля 1943 года. Бомбежка заста­ла Богаевского на улице. Увидев самолет, прохожие попадали на зем­лю. Художника хорошо знали в городе, ему кричали: «Константин Фе­дорович, ложитесь!»

Ему шел семьдесят второй год, он не мог уронить своего достоин­ства и кинуться в грязь даже под страхом смерти.

Раскаленный осколок бомбы, как гильотина, срезал ему голову.

По утрам к «Спартаку» почтительно подкатывала «эмка» и Констан­тина Федоровича отвозили на «Азовсталь». В мартене писать было трудно: печи дышали огнем, освещение менялось с невообразимой быстротой, он больше смотрел, запоминал. Впервые в жизни он жалел, что так и не привык писать людей — материал здесь был богатейший.

После обеда, не давая себе времени на отдых, он шел на берег Кальмиуса, делал этюд за этюдом. Иногда ему не хватало времени изобра­зить все, что улавливал глаз, поэтому на некоторых работах он делал надписи для памяти. На акварели «Мариупольский порт и завод» то­ропливым почерком вывел: «Сиреневое небо с светлыми жемчужны­ми облаками. Серо-зеленая вода. Светлый город влево, розовые кры­ши, белые стены, серо-сине-зеленая зелень между ними, жемчужно-теп­лые облака».

Все эти записи пригодятся ему потом, дома, когда он приступит к картинам, где воплотит все то, что вобрал в себя здесь, на родине учи­теля.

Таких рисунков с записями у него накопилось в Мариуполе не один десяток. Его друг и сосед по Феодосии писатель Александр Грин гова­ривал, что рисункам Богаевского нет цены. Константин Федорович тоже считал свои мариупольские рисунки бесценными, но в том смысле, что из них, он верил, потом в Феодосии, в тиши его мастерской должны родиться картины.

Там, в его мастерской, где царил строгий порядок и вещи стояли незыблемо, каждая на своем, раз и навсегда отведенном ей месте, над роялем висела групповая фотография художников. Еще в начале века Константин Федорович сделал на ней надпись «Вперед! Без оглядки. С нами Куинджи и вся святая сила его!».

Так и шел он сквозь годы с этим именем, с этой святой силой, вну­шенной ему учителем, и судьба его складывалась счастливо. Пейзажи Восточного Крыма, древней Киммерии принесли ему европейское имя. Картины Богаевского с успехом выставлялись в Париже, Берлине, Вене, Лондоне, Лейпциге. Рассказывают, что знаменитый Валентин Серов, у которого высшей похвалой была фраза: «Так писать можно», перед кар­тиной Богаевского ахнул: «Вот это — великолепно!».

Но ничего не было для него выше похвалы учителя. В ту пору осо­бенную радость доставило ему письмо из Петербурга: «Картины ваши все очень хвалит Куинджи, он даже просиял весь, когда подошел к ва­шим произведениям».

Об этом же ему писал давний друг Аркадий Александрович Рылов.

Совсем недавно они встретились в Москве, перебрали всех «куинджистов»: Рерих, Пурвит («латышский Левитан»), Борисов, Вроблевский, Столица, Калмыков, Зарубин, Рушиц, Латри… — все работают, все знаме­ниты, ученики незабвенного Архипа Ивановича.

—    Так что, Константин Федорович, напрасно болтают, что 13 — несча­стливое число?

Рылов имел в виду серию Богаевского «Днепрострой», 13 картин, ставших новым этапом в творчестве художника. В 1933 году Богаев- скому одному из первых присвоили редкое в то время звание заслу­женного деятеля искусств Российской Федерации.

Они дружили пятый десяток. Рылов был тем самым человеком, ко­торый при отчислении Богаевского из Академии рассказал о нем Ку­инджи и показал ему этюды своего друга, помог вернуть его в Петер­бург, вернуть к жизни, но обращались они друг к другу на «вы» и тогда — в юности, и теперь — на седьмом десятке.

—    Послушайте, Константин Федорович раз вы так счастливо пере­ключились с древней Киммерии на современный промышленный пей­заж, съездили бы вы в Мариуполь. Давно мечтаю побывать на родине Архипа Ивановича, да все не получается, а вы поезжайте, большие дела там нынче делаются: «Азовсталь», Южная Магнитка, слыхали ведь?

Так Богаевский оказался в Мариуполе.

Вернувшись из поездки, Константин Федорович сразу же начал боль­шую экспозицию маслом — «Азовсталь». Работая над холстом, он вспо­минал, как домны, кауперы, постройки, кирпичные трубы ритмично чере­дуются в пространстве. Мысленным взором он видел мариупольский пейзаж, явственно видел, как сквозь дым и пар пробиваются яркие лучи солнца, озаряя стены, отражаясь в громадных окнах зданий. Он хотел, чтобы зритель ощутил в его картине внутреннюю динамику, кипучую действительность завода.

К весне мариупольский цикл был готов.

Критики писали, что среди всех художников, обратившихся к теме социалистического строительств; больше других удалось передать героику будней Страны Советов Константину Богаевскому.

Лев Яруцкий

1985 г.