Уже 67 лет отделяют нас от того светлого майского дня 1945-го, когда плакал и ликовал стар и млад от долгожданной, оплаченной миллионами жизней, вести – закончилась война, мы победили! Годы берут свое, уходят из жизни фронтовики. В Мариуполе их осталось всего 1500 человек – на 400 человек меньше, чем было на эту дату в прошлом году. К сожалению, эта неотвратимая закономерность уже коснулась и того поколения, которое мы называем «дети войны». Поэтому в преддверии праздника хотелось бы напомнить поколению нынешнему, что это великий грех — поднять руку на дедушку и бабушку, например, силой выталкивая их из маршрутного автобуса. Таких жизненных ситуаций – хоть отбавляй.
В ВЕЛИКИЙ РЕЙХ НАС БОЛЬШЕ МЕСЯЦА ВЕЗЛИ В ВАГОНАХ для скота
На эту исповедь перед журналистом мариупольская пенсионерка Александра Павловна Головей, проживающая в Жовтневом районе по проспекту Металлургов, решилась только после того, как получила новую «повышенную» апрельскую пенсию. Проплакала весь день и всю ночь, когда ей выдали на руки расшифровку из районного отделения Пенсионного фонда. «За что меня так обидели? – в слезах спрашивает моя собеседница. – Более трех лет фашистской неволи, 48 лет трудового стажа. Пережила все: и голод 1933-го, и немецкие лагеря, и послевоенную разруху. Все здоровье и всю молодость отдала той стране, которую называли Советским Союзом, а добавку к своей мизерной пенсии правительство назначило мне аж 14 гривен».
— Вас угнали в Германию в 16 лет. Были ли на то причины, что несовершеннолетняя сельская девочка стала остарбайтером и прошла все круги ада фашистской неволи?
— Угнали меня в Германию 14 октября 1942 года. Эта трагическая дата в моей жизни выпала на Покров — на день моего рождения. Уже после войны мне рассказали, что это была месть местных полицаев за отца. Он был председателем колхоза, членом партии, а когда немцы подступили к Донбассу, весь колхозный скот угнал на восток. Но немцы их перехватили где-то на границе с Россией, а папа сбежал и ушел в партизаны, потом перешел линию фронта и с действующей армией дошел до Берлина.
— А дочь в это время была в фашистской неволе?
— Вся молодежь перед отправкой в Германию проходила медкомиссию, а меня погнали за десятки километров на станцию без всяких комиссий. Предупредили, чтобы взяли с собой месячный запас продуктов. А какие там были продукты. У мамы на руках шестеро детей, мал мала меньше, отец на фронте. Двое суток мы шли на ближайшую станцию, и мама, царство ей Небесное, провожала меня. А потом целую неделю сидели в «телячьих» вагонах, где была раскидана солома вперемежку с навозом. Ждали, пока после бомбежек отремонтируют железную дорогу на запад.
Наконец, подали паровоз, и наш невольничий состав тронулся. Целый месяц ехали через Украину. Никто кормить нас и не помышлял, а уже подступила зима, холодный ветер пронизывал дырявый вагон насквозь.
— Никто не пытался дорогой сбежать?
— Может, кто-то и пытался, но я, маленькая сельская девочка, сидела запуганная, всю дорогу плакала и дрожала от холода и голода. А еще запомнилось, что весь вагон кишел вшами, и спаса от них не было. В польском Люблине немцы организовали нам баню, всех помазали какой-то вонючей жидкостью и погнали в фильтрационный центр на медкомиссию. Польские и немецкие врачи, увидев меня, только ахнули: «Куда, тебе, девочка, на работу?! Ты же еще ребенок! Возвращайся домой, мы тебе справку дадим, что тебя не пустили в Германию». А я в слезы: «Как я забитый сельский ребенок за тысячи километров доберусь домой, ведь там идет война». Махнули на меня рукой: «Может, кто нянькой возьмет».
Приехали на следующий распределитель – это уже была Германия. Там был настоящий невольничий рынок. Приезжали фабриканты, владельцы заводов, бауэры и с немецкой педантичностью и тщательностью выбирали себе остарбайтеров. Крутили, щупали мышцы, заглядывали в зубы… Понятно, что я никому не приглянулась: кому нужен такой хилый работник. «Отсев» украинских девчат опять усадили в вагоны, но уже не «телячьи», а пассажирские, и привезли в город Остород – это рядом с Ганновером.
В СУТКИ ОСТАРБАЙТЕРУ ПОЛАГАЛАСЬ МИСКА ПОХЛЕБКИ ИЗ БРЮКВЫ
— Вот здесь уже началась настоящая лагерная жизнь, — продолжает Александра Павловна. — Загнали нас в бараки, кругом несколько рядов колючей проволоки, вышки, охрана. В блоке – 16 человек, нары – в два этажа, «постельные принадлежности» — матрац, набитый древесной стружкой, и два черных одеяла из грубой ткани, которые кишели клопами. Но что меня поразило – это много детей, гулявших по территории лагеря. Выяснилось, что это дети добровольцев – семей из Западной Украины, которые по собственной воле поехали работать в Германию.
В шесть утра подъем, и под конвоем на работу. На четырехэтажном здании была вывеска «фабрика», а под землей – большой авиационный завод, где выпускали детали к самолетам. В это грохочущее подземелье попала и я. На какие только станки не ставили меня немцы-мастера – ничего не получалось: худенькая маленькая девочка не могла достать до рукояток – станки были выше ее росточка. Перевели в монтажный цех и научили лудить в химрастворах пучки проводов перед их спайкой в кабели. Там было полегче, чем за станками. В цехе работали даже гражданские немецкие женщины, на окнах стояли цветы, но они не особенно радовали меня, потому что днем и ночью донимал ужасный и невыносимый голод.
— Какое меню или рацион предложили дармовой рабочей силе в великой Германии?
— Суточный рацион состоял из мисочки похлебки из брюквы или капусты, которую выдавали в обед. Вкус картошки мы вообще забыли. На ужин и завтрак ничего не давали. По средам вместо «супа» выдавали по200 граммов эрзац-хлеба – черное месиво пополам с опилками. Непонятно, как мы выжили! Ведь падали на нары голодные и вставали с одной мыслью – как дожить до обеда. Такого даже лютому врагу не пожелаешь, а меня опять перевели в подземный завод, на ревизию, то есть по-нашему ОТК. Немцы – народ точный, каждую детальку проверяют до сотых миллиметра, взвешивают на аптекарских весах. Казалось бы, работа легкая, но таскать по полу огромные металлические ящики с готовыми деталями – это здоровому мужику не по силам, а мне как было. Страшно даже вспоминать. Смены были по 12 часов и практически без минуты отдыха. Я уже не надеялась, что выживу.
Я И НА ТОМ СВЕТЕ ПОМОЛЮСЬ ЗА НЕМЦА ГЕНРИХА ВИЛЛИ
— Но выжили же, вопреки всему. Что помогло?
— За свою спасенную жизнь, наверное, и на том свете буду благодарить мастера-немца Генриха Вилли, который руководил нашим участком в цехе. Я уже немного стала понимать немецкий язык, но больше полагалась на москвичку Катю, которая у нас была за переводчицу и свободно изъяснялась с немцами. Однажды Вилли рассказал мне, что у него такая же дочь служит медсестрой на Восточном фронте в России. Он не переставал удивляться, как могли забрать в рейх такую «кляйне медхен» — маленькую девочку. Не знаю, но, скорее всего, в нем взыграли отцовские чувства. В ночные смены, когда немцев в цехе было мало или они отдыхали, он подходил ко мне и шепотом говорил: «Шуга, 15 минут спать!» Гер мастер не выговаривал букву «р». Благодаря этим коротким ночным передышкам я, наверное, и выжила.
Но самое интересное и трогательное было дальше. Однажды Вилли предупредил меня, что договорился с лагерным начальством, чтобы под его ответственность на выходной день отпустили «№67» то есть, меня. За три года никто не назвал мою девичью фамилию Химченко, только «зибен унд зехцих». Он пришел вместе с женой. Забрали они меня и повели в лес собирать малину, но прежде накормили. На чистом полотенце поставили термос с горячим супом, на второе – маленький бутерброд, на десерт – фляжка кофе. Мне и сейчас кажется, что это был самый вкусный обед за все мои 84 года. Хотя у них уже была карточная система и сами немцы не очень-то баловали себя едой.
Уж как я старалась отблагодарить их за угощение, с особым усердием собирая малину. Но на этом мой личный праздник не закончился. Они повели меня к себе домой в соседнее село Шварцдорф, чтобы я посмотрела, как живет обычная немецкая семья. На втором этаже в детской спальне показали двухлетнего малыша с огненно-рыжими волосами. Вилли объяснил мне, что его брат погиб на Восточном фронте в России. Пятерых детей-сирот взяли себе на воспитание близкие родственники. Следовательно, это его осиротевший племянник. Я попросила разрешения подержать малыша. Представляете, что эта была за картина: молодая невольница из Украины держит на руках немецкого мальчика, отец которого сложил голову, возможно, в той же Украине.
Что тут скажешь: война была, не нужная ни нам, ни немцам. А на прощание фрау Герта и гер Вилли всунули мне в карман еще один бутерброд и приказали: «Съешь сама, не неси в лагерь». Пусть простят меня мои подруги по бараку – бутербродик — то был крошечным… Но на этом жесты милосердия со стороны замечательной немецкой семьи не закончились. На смене гер мастер под видом того, что пересчитывает детали, незаметно подсовывал мне маленький бутерброд. Вот так я и выжила. Плохое — не хочется вспоминать, а хорошее запомнилось на всю жизнь. Кстати, наш мастер так же незаметно подсовывал сигареты нашим ребятам из мужского лагеря, которые работали в том же цехе. А когда нас освободили американцы, наши хлопцы в знак благодарности обнимали и качали на руках мастера Вилли, дарили ему блоки американских сигарет, а изверга-фашиста, директора фабрики пытались разорвать на куски. Союзники спасли его от самосуда, но вряд ли он выжил.
Некоторые мои подруги по лагерю согласились на заманчивое предложение союзников поехать жить в Америку или Канаду, а я рвалась домой, в Украину. Потом начались пересылочные лагеря по пути на родину. В Польше даже два месяца пришлось «служить» в действующей Советской Армии в роли прачки, санитарки, медсестры. Надо было взять хоть какой-то документ, что я участница боевых действий. Да куда там, какие там справки, побыстрее бы попасть домой. Я ведь больше трех лет не знала, живы ли мои родители, брат и пятеро сестричек, оставшиеся на оккупированной территории.
ПОСЛЕВОЕННЫЙ КОЛХОЗ – ЭТО БЫЛ ТОТ ЖЕ ЛАГЕРЬ, ТОЛЬКО СОВЕТСКИЙ
— Не лучшая жизнь выпала на долю моего поколения в послевоенный период, — продолжает свою исповедь Александра Павловна. — Разоренный колхоз поднимали вручную, пахали на коровах и волах. А за свой адский труд от зари до зари получали трудодни — палочки в ведомости, за которые ничего не платили и не давали ни грамма хлеба. Весь урожай, до последнего зернышка – в закрома Родины. Десять лет советских лагерей можно было получить за бутылочку, в которую старались незаметно насыпать зерна, пять-семь лет давали за пучок колосков, собранных после уборки на стерне. Это был тот же лагерь, только советский. Запала в память такая картина: стоит на крыльце конторы председатель колхоза и каждого идущего на работу в поле отмечает в тетрадке. Кто прошел до восхода солнца – получил председательский трудодень, кто опоздал – тот лодырь и тунеядец, трудодень ему не записывали. Такую же процедуру проходили вечером, после захода солнца. А не выработаешь минимум трудодней (365) – исключали из колхоза и без паспорта высылали из села.
Нищета была – словами не передать. В стеганой фуфайке и кирзовых сапогах, в лютую стужу и в жару на поле прошла вся моя молодость. Село ожило только с приходом Хрущева, когда колхозникам ввели гарантированную денежную оплату труда. Появилась хоть какая-то копейка. Но на нашу семью свалилось еще одно большое горе – трагически погиб муж Иван Григорьевич. Сына, студента, прошлось доучивать в институте за мои 60 рублей колхозной зарплаты. Деньги – сыну, а сама жила с огорода.
Сейчас бы можно порадоваться жизни. Живу с детьми. У сына — хорошая работа. Прекрасная и добрая невестка. Двое внуков и правнучка не обходят вниманием бабушку. Только вот радости настоящей нет. За что нас так обидело государство?! Немцы сполна заплатили остарбайтерам за свою вину, а родное правительство показало, извините за слово, дулю с маком. Не наша вина, что нам не платили за тяжкий труд. Неужели в парламенте и в правительстве нет умных людей, которые бы написали справедливый закон о пенсиях?! Раньше хоть выдавали талоны на бесплатный проезд и я раз в году могла съездить автобусом к сестре в Мелитополь. Теперь и это отменили. Меня аж коробит, когда в маршрутке читаю предупреждение: «Дети войны оплачивают проезд». А что они знают о той страшной войне! Ну Бог с ними, хоть и отбирают у таких пенсионеров, как я, последние копейки. А за земные грехи и несправедливость все равно придется отвечать.
Николай ВАВИЛОВ.