Человеческой памяти свойственно странное качество: начисто забываются чуть ли не десятилетия из жизни, и в то же время ярко помнятся какие-то отдельные эпизоды. Пример тому – письмо, полученное нами от бывшей мариупольчанки Ольги Лашко (теперь Савченко), живущей в далеком российском Новосибирске.
Все это было очень давно. Вероятно, и вспоминать об этом не стоило – зачем лишние печали?
Но не идут из памяти те далекие дни. И чем глубже старость, тем ярче и болезненнее воспоминания тех дней, тех случайностей и совпадений, выпавших в то время на мою долю, как бы мельком, будто грозная птица-судьба, проносясь над моим городом и над нами, мирными и самыми рядовыми людьми, невзначай задела и меня своим черным крылом.
Я была дошкольницей, жила в приморском городе Мариуполе, на Гавани Шмидта – это, пожалуй, самый «приморский» поселок в городе, так как рядом было и устье реки Кальмиус, где еще с незапамятных времен находилась старинная корабельная пристань, и не просыхающее болото (рядом с железнодорожной насыпью) – остатки старинного озера Дамаха. И названия улиц там были особенные: Нахаловка, Рыбная, Гаванная.
Большинство тех, кто жил на Гавани, которую от города отделял переезд (их называли «гаванскими»), отличались такими особыми качествами, как дружба, взаимопомощь и гордость за свой маленький родной кусочек земли.
Наш саманный домик — по фамилии прежнего владельца — назывался Власовским. Его купили мои предки по матери еще до революции. Потом туда переехали из центра России родственники, и все стали жить дружной семьей, главными ценностями в которой были добросовестная работа, книги, трезвость и доброжелательность.
В то время у меня была подружка Неля — она жила на соседней улице, а еще ближе была Инночка Коршунова, живущая через три дома. Они снимали большую комнату в доме, принадлежащем Нелиной матери и ее дядям – вот так совпало. У Инны был еще и старший брат Виталик.
К Инночке меня водили в гости, когда маме нужно было куда-то отлучиться по делам, а мне самой было грустно оставаться дома одной. Ее мама меня ласково принимала, и я отчетливо помню ту молодую хорошенькую женщину с волнистыми каштановыми волосами и приветливой улыбкой. Глава их семьи, дядя Яша, сухощавый рыжеволосый малоразговорчивый человек, редко бывал дома.
А вот брата Инночки я, помнится, почти не видела. Он был старше нас лет на 5-6, уже «взрослый» школьник, всегда занятый своими делами, и если когда-нибудь и бывал дома, то на такую мелюзгу, как его сестра с подружкой, внимания, как мне тогда казалось, не обращал.
Проклятая война пришла для нас внезапно. И я помню тот момент, с которого «все началось». Я как раз гостила в семье своего дяди. Было воскресенье. Тетя Таня испекла торт, и он стоял на столе, украшая наше и без того хорошее настроение. Для большей веселости мы включили радио – такую черную тарелку, висевшую на стене. И тут услышали такое, отчего тетя залилась слезами, а остальные замерли с открытыми ртами.
Потом пошли сумбурные дни. Вместо того, что нам обещали, и мы слышали в песнях, фронт стал приближаться и к нашим местам. Главной темой разговоров стало сначала непонятное, а затем обыденное слово — эвакуация.
В первую очередь стали отправлять специалистов с заводов вместе со снятым оборудованием, семьи руководителей, коммунистов, ушедших на фронт командиров и семьи еврейской национальности.
Уехали и семьи моих тети и дяди, и мы их провожали на вокзале. Что там творилось! Груды чемоданов и узлов, мечущиеся взрослые, испуганные дети и озабоченные военные, везде проходящие без очереди. Всех волновал один вопрос: «достать» билеты. А затем – погрузиться в вагон. И уже там подумать, что лучше: уезжать в никуда, или все же остаться?
Наша семья тоже хотела уехать, от «греха подальше», но мы не принадлежали ни к одной из перечисленных категорий – о судьбе таких, как мы тогда никто и не думал. Родителям все же удалось договориться, и машину за нами обещали прислать в последнюю очередь.
В тот злополучный день в октябре 41-го мы, с упакованными в дорогу вещами, с утра ожидали свой грузовик. Мне было велено сидеть на сшитом мешке-постели и никуда не отходить. По правде сказать, я не очень понимала, что происходит, но чувствовала, что-то плохое, и это тревожило меня. Не нужно было задавать и вопросы.
Неожиданно в комнату без стука вошел дядя Яша Коршунов. Не увидев моих родителей, он молча прошел в другую комнату, откуда я услышала его взволнованный голос. Говорил он скороговоркой минут пять – все просил дать совет: как ему поступить, ибо уже больше не с кем это сделать – дома и улицы опустели.
Эвакуироваться ему не хотелось, да и некуда ехать. В Мариуполе у него все родственники, в основном, люди пожилого возраста и дети, для которых он надежда и опора. А то, что все они евреи, ну и что из этого? Все, что говорится, наверное, просто дикая пропаганда. И что немцы уничтожают евреев. Не может быть, чтобы такая культурная нация уничтожала других, за то, что они другой национальности. Ведь уничтожают только негодяев, убийц и преступников! А он же никогда и никому на свете не сделал ничего плохого! За что же убивать его семью? Но вот именно за нее он и беспокоится. Так что же ему делать: эвакуироваться или оставаться?
Мои родители молчали. Что они могли ему посоветовать в таком деле? Мы же ожидали машину, надеясь уехать куда-то в неизвестность, бросив свой дом на произвол, сами, фактически, не зная – правильно это или нет.
Дядя Яша ушел. И не прошло и пару часов, как вдруг с улицы донесся громкий крик, прямо таки дикий и страшный вопль: «Не-е-е-емцы! Немцы!».
О нашей жизни в оккупации, вернее, существовании вспоминать не хочется. Они полны страха, постоянного чувства голода, безысходности и слабой надежды и ожидания конца всему тому.
Семью Коршуновых мы никогда больше не видели. А вот их родственников, живших в большом дворе в начале улицы Пушкина, как потом мы узнали, немцы увели на смерть одними из первых.
Двор этот, над обрывом, спускавшимся на Слободку, у меня до сих пор перед глазами: там, в маленьком домике жили, переехавшие с Гавани Власовы. Еще моя мама ходила к ним и брала меня с собой. Вспоминаю: в начале двора, слева был небольшой заводик, где делали ситро, и повсюду стояли ящики с бутылками. Там еще запомнилась грузовая машина, на которую грузили ящики с «Крем-содой» — нашим любимым напитком.
А в конце двора, справа, был небольшой сад, почти – парк, с аллеями, клумбами, разными деревьями и пышными кустами сирени. Этот зеленый уголок был довольно запущен, но не загрязнен, не испорчен жителями двора. Мне иногда разрешали там погулять, и я чувствовала себя в этом оазисе, словно в сказочном раю.
Все, что произошло в страшные военные годы, когда пришлось пережить ужасы, не совместимые с жизнью (но все же люди боролись за жизнь и выжили), отложилось в сознании навсегда. Вспоминаются слова Достоевского: «Бытие есть только тогда, когда ему грозит небытие».
Да и после войны, кто помнит, лишений и горестей было предостаточно. Но, случались и светлые, и прямо-таки счастливые дни. Вероятно потому, что была молодость, общение с окружающими, в основном хорошими, а иногда – прекрасными людьми, дела двигались «в гору», и надежд на светлое будущее было предостаточно. В православии уныние и отчаяние – смертные грехи, поэтому всегда надо стараться в этом смысле им не поддаваться.
Роковая страница жизни перевернута.
Прошло много лет. Свой «Аттестат зрелости» я получила в Слободской 37-й школе, где было интересно учиться, дружить и получать первые опыты жизни. Сначала то была «женская» школа, а с 8-го класса нас объединили с ребятами из 15-й школы, и это влило новую струю в нашу школьную жизнь. И, конечно же, появились увлеченности и первая, школьная любовь, а с нею и обиды, и слезы.
Затем я стала студенткой Московского института, жизнь повернулась новой, неизведанной стороной. Однажды я, первокурсница, во время перерыва в институте сбегала вниз по лестнице, стараясь не опоздать.
Навстречу поднималась группа «солидных» старшекурсников, тоже торопящихся на занятия. Мой взгляд случайно скользнул по лицу одного из них. Так же и он, уже фактически взрослый мужчина, повернулся ко мне, и мы одновременно бросились друг к другу, не веря своим глазам, изумленные и потрясенные. «Талик!» — завопила я. «Лялечка!» — закричал он. Мы назвали друг друга детскими именами — теми, которые ушли от нас более десятка лет назад, вместе с детством.
Да, это был именно тот Виталик Коршунов, сын дяди Яши, брат моей маленькой подружки. Оказалось, что он еще тогда приметил меня и не забыл. Мы ухватились за руки и, захлебываясь словами, стали жадно, скороговоркой, почти не слушая друг друга, выкрикивать слова, сообщать сведения о том, что случилось с нашими семьями в начале, и после войны.
Оказалось, что дядя Яша успел-таки вывезти семью из города буквально в последний час, и тем спас их от гибели. Потом жить они остались в городе, где их — беженцев приютили. Что я ему сообщала – уже даже не помню. Тут зазвенел звонок — начинались занятия. Наконец, разжав руки и повернувшись в разные стороны, мы разбежались – каждый в своем направлении.
Больше мы не виделись никогда.
Удивительно, что жизнь устроила нам эту встречу.
Но еще удивительнее для меня, что мы, спустя столько лет, существенно изменившись внешне, узнали друг друга мгновенно. Тем более не помню, чтобы тогда, в детстве, когда я его и видела лишь мельком и не успела рассмотреть, он смог, тем не менее, что присуще мужчине, обратить на меня внимание, и запомнил.
И вот эта встреча…
То ли шутка судьбы, то ли горькое напоминание о далеком Мариупольском детстве. Бывает же такое! Впрочем, чего только на свете не бывает…
Уже долгие годы я живу за тысячи километров от родного города, но нахожусь, как говорится, в курсе событий. И все благодаря друзьям со школьных лет, регулярно пересылающим мне вырезки из мариупольской «Вечерки», которые читаю с помощью линзы (плохо вижу).
Все это – питание для моей души. Стараюсь узнавать и представлять подробности, забытые или не виданные мною улицы, вокзальные сооружения, здания малые и большие, парки и отдельные деревья. Все внимательно рассматриваю, «дышу» целебным для меня мариупольским воздухом, со вкусом родного с детства моря.
Все это, что я написала вам, свои воспоминания, возможно немного лирические, немного печальные – это впервые в моей жизни.
Тем, кто, возможно, помнит меня – большой привет, а всем землякам – самые лучшие мои пожелания.
Подготовил к печати Олег Карпенко, 15.04.09.
фото: 1952 год. Десятый класс.