В октябре каждого года наш город вспоминает самую трагическую дату своей истории – очередную годовщину трагедии в мариупольском Бабьем яру в районе Агробазы. В этом уголке Приазовья нашли свою мученическую смерть десятки тысяч жителей еврейской национальности, цыган, пленных красноармейцев и прочих восточных «недочеловеков», оказавшиеся безвинными жертвами самой человеконенавистнической идеологии – фашизма.
Массовые расстрелы «врагов Рейха», которых по изуверским циркулярам из Берлина, следовало уничтожить в первую очередь, докатились до Мариуполя вслед за отступающими войсками Красной Армии – через месяц после начала казней в печально известном киевском Бабьем Яру. О том, как это было рассказала Ольга Цыганская — жительница нашего города, которую 9-летней девочкой под усиленным конвоем эсэсовцев и местных полицаев пригнали к мариупольскому «Бабьему яру» — поселку Агробаза. Лишь спустя годы, мариупольцы узнали, что это было место массовой казни «юберменшей» — людей «низшей расы», которых, ради «расширения жизненного пространства», следовало уничтожить избранной «высшей арийской расе».
— Как известно, фашистские оккупанты заняли Мариуполь 8 октября 1941 года, тихим голосом начала свое грустное повествование Ольга Михайловна. – Какой это был жуткий кошмар, правдивее всего рассказала в своем знаменитом дневнике наша землячка Сара Глейх. Это страшный документ из истории Холокоста и жутких зверства фашистов на оккупированных территориях. Ведь школьная тетрадь с красной обложкой, в которой рассказывается о том, как в октябре 1941 года гитлеровцы уничтожили более 30 тысяч еврейского населения Мариуполя, получила мировую известность. Это произошло, когда Илья Эреибург включил дневник мариупольчанки Сары Глейх в свои воспоминания «Люди. Годы. Жизнь», переведенные на десятки языков.
Итак, 18 октября немцы вывесили по всему городу приказ новых властей о регистрации всех лиц еврейской национальности в жилкопах – прототипы нынешних ЖЭКов. Папа, мама и я собрали нехитрые пожитки и отправились в «полк» — старое кирпичное здание нынешнего ПГТУ. Там уже собралось много людей, в подвалах и на первых этажах – тех, кто не успел эвакуироваться.
— Неужели никто не догадывался, что это был первый шаг в ад? – задаю первый вопрос Ольге Михайловне.
— Представьте себе, нет. Немцы объявили, что всех евреев будут организованно переселять в одно из европейских государств, кажется, Голландию. Полицаи объясняли, что нас переселяют в ближайшие села. Приказали взять ценные вещи, деньги и запас продуктов на несколько дней. Двое суток провели в «полку», а наутро приказали всем выходить. Подали грузовики, даже довоенные фанерные автобусы. А у нас, как на грех, немецкие солдаты забрали чайник. Поэтому мы и задержались. Мать просила офицера вернуть чайник, мол, у нее маленькая девочка, а воды не из чего будет попить.
Ждать, пока немцы вернут наш чайник, пришлось долго, а в это время уже вовсю заработал конвейер смерти. На машины в первую очередь грузили детей, женщин и стариков – кому трудно было пройти эти девять километров по раскисшей грунтовой дороге. В этот день было холодно, сыро, до самого вечера моросил мелкий дождь, словно само небо плакало над обреченными. А мы все ждали чайник, и это, видимо, спасло от верной смерти. На Агробазу пришли только во второй половине дня.
— И дорогой не догадались, что вас ведут убивать?
— Взрослые, может, и догадывались, а я, девятилетняя девочка, мечтала скорее дойти до теплого места, покушать и согреться. О какой смерти мог подумать ребенок, рядом с которым были мама и папа. А некоторые взрослые, действительно, просили конвоиров: мол, у меня жена еврейка, а я русский или украинец. Отпустили их или нет – это в моей детской памяти не сохранилось.
— А что врезалось в память ребенку, которому оставалось жить час или два?
— Когда стали подходить к противотанковым рвам, которые выкопали для обороны Мариуполя от стремительно надвигавшихся танковых дивизий гитлеровцев, услышали непрерывную канонаду пулеметов. Хотя я не понимала — из чего там стреляют, из автоматов или пулеметов. Но люди постарше сразу поняли, что их привели на расстрел. В моей памяти навсегда запечатлелось огромное количество немцев с лютыми овчарками, которых они едва удерживали на поводках. Всем приказали раздеться, сдать немцам золото и другие драгоценности. Люди безропотно выполняли эти команды, бросали одежду в общую кучу, а тех, кто пытался бежать, тут же настигала автоматная очередь или клыки собак.
Полуголых нас выстраивали в одну колону, которая неумолимо двигалась к кромке противотанкового рва, где, не умолкая, строчили пулеметы. Мы тоже стали в эту очередь. Первой – мама, потом – я, и папа. Родители поцеловались, попрощались друг с другом, а потом, обливаясь слезами, стали целовать меня. Помню, что мама причитала и сильно кричала. Все спрашивала Бога: «За что?!».
— Ольга Михайловна! Это, что такой еврейский обычай, что первой должна умирать мать?
— Нет. Так решили на семейном совете родители и я. Папа у нас – самый сильный, и должен умереть последним, а мама – первой, потому, что ее сердце не выдержало бы этой сцены, когда убивают кроху-дочку, а потом мужа. Дождь усиливался, мы дрожали от холода. Солнца не было видно, и быстро надвигались вечерние сумерки. И мы были уже метрах в 10 – 15 от края рва.
— Вы видели, что первых расстреливают?
— Конечно. Все кричали, прощались друг с другом, а деваться было некуда – немцы и полицаи стояли стеной по обе стороны колоны смертников. Человек подходил к обрыву и получал несколько пуль в затылок или спину. Впереди нас шла Циля Гольдберг, она жила тоже в нашем доме по улице Апатова 61. На руках у нее был месячный ребенок. Никого не пощадили, изверги!
— Начало уже темнеть, и вдруг, словно по одной команде, все пулеметы умолкли, — вспоминает дальше Ольга Михайловна. — Мы уже стояли уже в двух метрах от противотанкового рва, и услышали повторяющийся приказ : «Цюрюк!», «Цюрюк!» — «Назад!», «Назад!». Видимо, палачи устали, или наступило время ужина – они народ педантичный. Оставшихся в живых — оттеснили от кромки общей могилы и погнали, избивая палками, в ближайшие амбары. По пути родители выхватили из огромного вороха уже ненужной чужой одежды расстрелянных какую-то плюшевую кофту, и укутали меня. Помню, там, в сарае, были подсолнечные семечки. Их запах не выветрился из моей памяти даже спустя шесть десятилетий… Этот аромат и сегодня у меня ассоциируется, как надежда на спасение, надежда на жизнь.
— Как же удалось выбраться из этого амбара?
— Когда наступила ночь, молодые ребята заметили щель между проемом и дверью, подпертой снаружи. Видимо, расшатали ее, приоткрыли, и шепотом всем сообщили: «Убегайте, кто может!». Мы протиснулись в эту узкую щель и побежали наугад в темную степь. Немцы переполошились, открыли вслед стрельбу, многие беглецы были убиты или ранены, но нам каким-то чудом удалось целыми и невредимыми убежать. Целую ночь с родителями шли через какие-то поля, лесополосы, пока добрались до Новоселовки.
Постучали в дом. Помню хозяина по отчеству Фомич – это был папин знакомый. Жаль, фамилию забыла. Он нас и спрятал, хотя очень рисковал. За укрывательство евреев полагался расстрел всей семьи, а у него были две малолетние дочки и сын… У Фомича мы прожили недолго. Папа и мама на второй день ушли прятаться в другое место – в соседних домах на постой остановились немцы…, а меня этот добрый дядя четверо суток прятал от людских глаз. А затем, опасаясь облав, вместе с родителями ушли из города в сторону Сталино – так тогда назывался Донецк. Документов на руках, естественно, никаких – все осталось у рва на Агробазе.
— Фомич – кто был по национальности?
— Украинец. Спустя десятилетия, я узнала его фамилию, посылала документы в Израиль, чтобы ему присвоили высокое звание «Праведник мира», но его в живых уже не оказалось, а дети разъехались, кто куда. То, что нас спас украинец – ничего удивительного нет. Но когда мы добрались до Сталино, нас приютил, обогрел, одел и накормил местный… полицай.
— Зима 1942 года была лютой, очень холодной, — продолжает Ольга Михайловна. – Ночевать в поле – значит замерзнуть. Мы шли от села к селу до самого Артемовска. Я не знаю, как благодарить тех людей, которые пускали нас на ночлег, обогревали, делились едой. В Артемовске папа пошел на базар в поисках хоть какой-то пищи, а там была облава, и его забрали. С тех пор ни разу его не видели и не знаем, как сложилась его судьба. Словом и сюда докатилась волна массового уничтожения евреев, поэтому мы с мамой опять двинулись на восток, вслед за отступавшим фронтом. В районе станции Барвенково, это уже в Харьковской области, немцы опять схватили нас. Маму долго допрашивали, били так сильно, что осталась без зубов. А потом бросили в концлагерь для пленных красноармейцев, находившийся в соседнем селе Богодарово.
— Опять пришлось встретиться со смертью, как говорится, вплотную?
— Что пережили – это не расскажешь и не опишешь. Спасло то, что охрана выпускала меня за ворота лагеря: знали, что от мамы я никуда не пойду. Я брала маленькую кружечку и ходила по селу. Кто щепотку капусты даст, кто – кусочек лепешки. Так и выжили в ту суровую зиму в холодных лагерных бараках.
— Из лагеря удалось бежать?
— Нет – партизаны освободили и выдали нам документ за подписью Глухова – командира сводных партизанских отрядов имени Сталина. С этой справкой перешли линию фронта. Правда, лошадь, на которой нас везли, немцы убили, а мы опять чудом остались живы. Добрались до Куйбышева, а потом аж до Алма-Ата. А когда освободили Мариуполь, приехали домой. Поразительно, но люди, жившие в нашей квартире, сохранили мою детскую довоенную фотографию. Надеялись, видимо, что такая славная еврейская девочка – не может погибнуть в кровавом крошеве войны. Даже одну из комнат отдали нам. Это была такая радость, что у нас теперь свой угол.
— Дальше как судьба сложилась?
— Как и у всех. Окончила школу, педучилище, пединститут. Работала учительницей русского языка и литературы в школах Ильичевского района. Вышла на пенсию, но рано похоронила мужа и сына – теперь живу одна. Но не сижу, сложа руки. В Ильичевской районной организации ветеранов Ольга Цыганская – самая активная! Скучать некогда!
— Выехать в Израиль или Германию не собираетесь?
— Да, что вы! Здесь, на украинской земле, мои корни, здесь покоится прах моих родителей и близких. Значит, это моя настоящая Родина!
Николай ПЛАТОВ.
2007 год.