Наблюдали ли вы когда-нибудь нашествие саранчи? Жуткое зрелище! Стаи этих вредителей пожирают все, что попадается на их пути. Нечто подобное такому нашествию пережили и мы, жители поселка Слободка, что в Мариуполе, в оккупационную зиму 1942-1943 годов.
Румынская пехота, 1942 год
Уже почти месяц по улицам, ведущим к вокзалу, продвигались военные обозы отступающей румынской армии. Не знаю, какой была эта армия во времена своего «победоносного шествия» к Сталинграду, но мы увидели толпы грязных, голодных, оборванных солдат.
Сотни глаз шарили по окнам и дворам, стараясь высмотреть что-нибудь съестное или увидеть случайно открытую дверь дома, чтобы заскочить в него и ограбить хозяев. Наверное, немцы им продуктов не давали – в обозах не было видно походных кухонь, и эта голодная орава забирала все, что попадалось на пути.
На улицы выходить было опасно, особенно женщинам. Бывали случаи, когда солдаты грабили попадавшихся людей, снимая с них одежду – а ведь на дворе стояла морозная зима!
Жаловаться было некому, да и бесполезно. Правда, иногда немецкие жандармы на мотоциклах разгоняли обнаглевших румын по повозкам и наводили мало-мальский порядок. Но немцы уезжали, а румыны оставались, и все повторялось…
Особенно тревожными были ночи. Румынская армада останавливалась, солдаты засыпали в своих фурах, но не все…
Чтобы как-то обезопасить свои жилища люди объединялись по дворам и кварталам и дежурили всю ночь. Слободка баррикадировались, готовясь к отпору. Люди с тревогой следили за десятками горящих костров между повозками, у которых грелись солдаты и где сжигались наши заборы. От костров в любую минуту можно было ожидать набега голодных румын. Если у костров возникало движение солдат и они направлялись к какому-нибудь дому, вся улица оглашалась криками дежуривших и лаем спущенных с цепей собак. Солдатам-грабителям это не нравилось, и они возвращались к кострам.
Эта «война» продолжалась до самого утра и, к сожалению, не всегда была успешной. Ограбленных домов становилось все больше.
В один из таких дней, в сумерках, в дверь нашего дома постучали. Стук был слабым: немцы или румыны так не стучали, свои же всегда представлялись. Мы с бабушкой подошли к двери и прислушались. За дверью кто-то стоял. Недолго думая, я встал на табуретку и заглянул в фрамугу над дверью. За дверью стоял румынский солдат.
— Открой ему, ба… — почему-то сказал я, забыв об опасности. Бабушка посмотрела на меня, вздохнула и, отодвинув засов, приоткрыла дверь.
Перед дверью стоял худой, грязный, в порванной шинели, с обмотанной грязными бинтами головой молодой румын. Был он всего лет на пять-шесть старше меня. Глядя на нас, солдат тихо произнес: «Мама, доамна, мэнынкэ сыпт рэнит…» Он просил что-нибудь поесть и сказал, что ранен.
Пускать в дом румына было опасно. Дать что-нибудь поесть – опасно вдвойне: этим можно было привлечь других, куда более нахальных.
«Нету ничего», — испуганно проговорила бабушка и захлопнула дверь. В наступившей тишине было слышно, как румын, тяжело вздохнув несколько раз, отошел от двери.
Мы стояли в коридоре и молча смотрели друг на друга – я на бабушку, она на меня.
«Ба, дай ему что-нибудь. Жалко, умрет…»
Бабушка вздохнула и пошла на кухню. Там она отломила ломоть кукурузного хлеба и налила в консервную банку кукурузного супа. Я же, проскочив на чердак, снял с веревки четыре початка кукурузы, с другой веревки стащил несколько вяленых бычков. На кухне я сунул все это за пазуху и. завязав банку с супом тряпкой, подошел к двери.
«Будь осторожен. Если рядом другие румыны, ничего не давай», — сказала бабушка и перекрестила меня.
Я вышел во двор. Солдата уже не было видно. Выйдя на улицу и заглянув за угол, я увидел его. Медленно пошатываясь, он шел к вокзалу.
«Руманэшта, стой» — догоняя, тихо окликнул я. Румын остановился и, прислонившись к забору, посмотрел на меня. «Пыней нуй (хлеба нет). На, возьми кэпушой (кукурузу) и пеште (рыбу)», — коверкая румынские слова, тихо сказал я.
Я протянул ему все, что было у меня в руках и за пазухой. Румын дрожащими руками стал все рассовывать по своим карманам. Жадно хлебая из банки суп, он что-то бормотал и по его лицу текли слезы. «Мулцумэск… шасиба, шасиба», — повторял он.
Мог ли я тогда, глядя на голодного румына, предположить, что почти через год, где-то в деревне под Ровно, в сочельник, местные крестьяне, напоив самогоном немецкую охрану, будут бросать хлеб, сало и овощи в кузова грузовиков, в которых нас, голодных и замерзших, немцы увозили в неволю?
И что весной 1944 года я и десятки мне подобных голодных мальчишек будем каждую субботу и воскресенье подходить к колючей ограде лагеря смерти и просить у польских крестьян, которые проезжали по проходящей мимо лагеря дороге, что-нибудь съестное?
Сердобольные поляки прямо с подвод, не обращая внимания на часовых, бросали нам через колючее ограждение все, что могли…
Однажды мне под ноги упала почти целая буханка хлеба. Нагнувшись, я стал ее разламывать, засовывая куски хлеба в карманы. И не сразу осознал вдруг возникшую тишину. Когда я выпрямился, то увидел прямо перед собой, за оградой, немецкого часового. Свисающий с его плеча автомат своим черным дулом был направлен прямо мне в лицо. Мы смотрели друг на друга – немецкий солдат-часовой и русский мальчишка. Я боялся шевельнуться.
«Willst du Brot?» – наконец вымолвил я. Часовой молчал. «Nimm… Nimm…» – я протянул ему кусок хлеба.
Немец посмотрел на меня, подкинул выше на плечо автомат и пошел вдоль ограждения…
Впереди были еще долгие ужасные месяцы 1944-1945 годов. И было еще много моих личных битв за выживание в той жестокой войне…
Я выжил. Что спасло меня?
Когда я, пройдя через лютые немецкие лагеря, лагеря перемещенных лиц – американский и фильтрационный советский, уже в конце 1945 года вернулся домой, бабушка, плача, сказала мне: «Помнишь того румына? Наверно, добрел он до своей родины, и его счастливая мать, молясь за своего живого сына, помолилась и за тебя, его спасшего…»
Может, так и было, не знаю. Все в этом мире возвращается на круги своя.
Сергей Шелобод.