Тяжелые сороковые годы мы вспоминаем часто…

В последние годы молодые неофашисты с криками «Хайль» все чаще разгуливают по улицам наших городов, но беспокоит ли это нас так, как должно было бы беспокоить? Нет. Дело то не в молодчиках в фашистской форме, а в обществе, которое создало почву для появления таких людей. Давайте возьмем вину на себя, а не будем перекладывать ее только на них. Кто воспитывал этих юнцов, кто ими занимался, кто уделял им внимание, кто их учил? Как их учили? Почему Германия, которая была к нацизму ближе, чем мы, сейчас не знает таких проблем? Почему там неофашисты пикнуть не могут, а у нас, в обществе, которое победило фашизм и частично еще сохранило живую память о войне, это возможно? Кто виноват? Мы сами. Нас одолело равнодушие. Мы будто забыли, чем обернулась «коричневая чума» для всего мира – и для советских людей в первую очередь каких-то шесть десятков лет назад.

А для того, чтобы не забывалось,  мы решили дать слово очевидцам фашистских злодеяний. Все эти рассказы — о захвате гитлеровцами нашего города.

«Гитлеровцы убивали с «открытыми глазами». Как правило, они уничтожали людей с педантичной обстоятельностью. Словно уверенные в своем ремесле работники. Их палачество – это убеждение и призвание, их профессия. Девять лет Гитлер внушал своим людям, что убийство есть долг «марширующего немца», что солдату нечего церемониться со «шкурой ближнего», что война – это игра на поголовное истребление, когда совесть становится «дурным воспоминанием прошлого». Фашизм сделал все, чтобы разжечь темные, низменные инстинкты своих солдат. Мародерство, убийство, насилие – вот они, «высокие идеи» фашисткой армии».

Теодор Драйзер.

Мария Григорьевна МАТКОВА  (12.04. 1925г.)

Многие молодые соотечественники, наверное, не знают, что на самом деле немецкие войска зашли неожиданно в город 8 октября 1941 года около 12 часов пополудни. В это время большая часть населения была на работе. Узнав страшную весть, люди с криками «Гитлеровцы в городе!» в панике оставляли рабочие места. Ужас предстоящего гнал каждого из нас домой. В один миг остановилось все производство. Страх перед неизвестностью заставлял некоторых идти на мародерство: опустошались магазины, продуктовые склады, амбары, колхозные коморы. Мариупольцы боялись повторения голодомора 30-х годов. Никто не знал, насколько долго задержатся фашисты в городе. Свой основной штаб они разместили в старом здании нынешнего Приазовского университета. Оттуда и пошли новые указы и требования.

В первую очередь они распространялись на лиц еврейского происхождения. Каждый из них должен был пройти регистрацию, в обязательном порядке на груди носить вышитый знак отличия – шестиконечную звезду Давида. Тяжелые испытания выпали на долю этого народа. В глубоких противотанковых рвах фашисты беспощадно расстреливали ни в чем не повинных людей, не жалея при этом ни детей, ни стариков. Таким же методом гитлеровцы расправлялись с цыганами, греками, татарами, комсомольцами и коммунистами, с теми, кто отказывался сотрудничать с оккупантами. Я помню, мой отец, Григорий Кириллович Дулиенко, рассказывал, что трупы сваливали в кучу, тела громоздили на тела. Мертвецы лежали полуодетыми, все с непокрытыми головами, только одна молодая женщина — в сползшей на лоб фетровой шляпке. Рядом с ней лежал вихрастый чернявый мальчишка в ватнике с вышитой шестиконечной звездой, живот его был разворочен, кровь залила внутренности и смешалась с землей. Многие не решались подойти к трупам. За происходящим зверством наблюдали издали. Лишь только к вечеру, когда фашистские палачи покидали места казни, очень тихо люди подходили к погибшим. Каждую минуту кто-нибудь узнавал своих близких. Матери — сыновей, дети – родителей, жены припадали к телам мужей.

Надо сказать, что город наш, как и сейчас, был многонациональным. Рядом с нами по улице Коммунаров (Новоселовка) проживали греки, цыгане, немцы, поляки. Жили все дружно. Вопрос происхождения никого не волновал. Ходили друг к другу в гости, вместе шли на работу, делили сообща радости и горе. На соседней улице проживала большая оседлая цыганская семья. Молодой красивый цыган стал ухаживать за моей подругой Валентиной Барановой. Дружба переросла в глубокие чувства, и, несмотря на запреты родителей, они поженились. Как-то ночью гитлеровцы забрали их семью в штаб, расположенный в ОШ № 38, оттуда – в следственный изолятор. С ними ушла и Валя. Узнав о том, что она украинка, ее отпустили. Надежды на то, что любимый останется в живых, не было. Переполненная отчаянием и  горем девушка не знала, что делать. Оставалось лишь одно – любыми путями попасть в изолятор, еще раз увидеться с мужем и с ним умереть. Что она только ни предпринимала. Подходила к воротам изолятора с криками оскорблений в адрес фашистов, всячески пыталась туда попасть. С третьей попытки ей это удалось. В рождественское утро 1942 года их расстреляли вместе, так, как она хотела. Еще много лет мариупольцы помнили эту историю. Она стала легендой и передавалась из уст в уста.

Мои молодые годы выпали на этот страшный период голода, разрухи, потери близких, безызвестности, предательства, но, несмотря на это, жизнь наша продолжалась. Мы, как и прежде, работали, помогали и поддерживали друг друга, расставались и любили. Так, в период оккупации я встретила своего будущего мужа, Ивана Ефимовича Маткова. Пережили войну, встретили Победу, участвовали в восстановлении сожженного врагом Мариуполя, воспитывали детей, внуков, сейчас появились правнуки. Вместе мы уже 63 года. Тяжелые годы сороковых мы вспоминаем часто, не приведи, Господь, повторения.

Елизавета Федоровна АСЛАНОВА  (9.02. 1937г.)

Моя бабушка по отцу была мангушской гречанкой. Так случилось, что в 1941 году, во время отступления,  Советская армия проходила через Мангуш, как раз по улице, где жила бабушка. Когда она увидела солдат — ободранных голодных мальчишек, по возрасту младше ее сына, ушедшего в армию еще в Финскую войну, тут же принялась за дело. Прямо во дворе растопила маленькую печку, поставила на огонь в казанке все оставшееся у нее масло, а сама, наспех замесив из последней муки тесто, принялась стряпать чебуреки (у греков это блюдо называется чир-чир) с той начинкой, которая была в доме. Бабушка жарила чебуреки и кормила красноармейцев, давала им еду с собой. Те пытались заплатить ей деньги, она не брала. «Ешьте, сыночки, на здоровье». Это продолжалось до тех пор, пока все домашние запасы не иссякли. Что бабушкина семья ела потом и, вообще, как они выжили при немцах, я не знаю. Скажу одно: мой отец, ее сын, прошел всю войну практически без ранений и в составе музвзвода промаршировал в 1945-м по Красной площади. Иногда мне думается, что своей такой неслыханной щедростью в 41-м и в годы последовавшего голода, моя бабушка Соня выпросила-таки у Бога счастливую долю для своего ребенка.

На подступах к Мариуполю, октябрь 1941-го…

Хотя мне в 1941 году было только 4 года, я до сих пор ярко ощущаю то напряженное беспокойство, которое царило в воздухе Мариуполя, когда с боями отходила Красная армия. Над двором пролетел самолет, и бабушка Дуня сказала: «Это последний, наш, заблудился, наверное». Потом наступила жуткая тишина, по-моему, даже животные насторожились в ожидании чего-то страшного. Тишина полностью поглотила наш двор, дети льнули к матерям и бабушкам, а те, казалось, уменьшились, сжавшись в тягостном ожидании неизвестности. И вот рев моторов, разрезав звенящую тишину, принес к нам во двор  следующий период войны – оккупацию. Все, что я помню, – это страх перед невиданными военными в страшных черных плащах и касках с небольшими рожками, говорящих на странном «гавкающем» языке. И еще запомнилось постоянное урчание в желудке и ощущение взрослости, с которым я готовила скудный ужин к маминому приходу и присматривала за 3-х летней сестричкой.

Дом наш стоял по ул. Апатова, чуть ниже старого здания института. Где-то в этом районе был расположен немецкий штаб, поэтому у нас на квартире стояли только офицеры. В этом нам повезло. Мама моя, чистокровная украинка, из тех, которым «все равно, на каком ухе тюбетейка», пережившая расстрел братьев во время революции, голодомор в 30-е, была женщиной закаленной и достаточно бесстрашной. Новую власть не боялась, быстро выучив немецкий язык, она по своей привычке резала квартирантам правду-матку. Так, например, она как-то сказала соседскому ефрейтору, что немецкие солдаты много свистят, это плохая примета, так они эту войну просвистят. Ефрейтор накричал на нее, на том и закончилось. Потом его полк пошел вперед, а после Сталинграда, когда немцы уже отступали, этот же ефрейтор жил у нас на квартире и, вспомнив про свист, сказал, что, возможно, мама была права.

К концу лета 1943 года в немецких войсках ощущалось беспокойство. У мамы на работе был сотрудник, как-то связанный с подпольем. Он, зная, что наш отец воюет, иногда рассказывал маме о событиях на фронте. Поэтому само по себе отступление немецкой армии для нашей семьи не было такой уж неожиданностью, но то, в какой форме оно пройдет, не мог предугадать никто.

Как-то мы с бабушкой, услышав суету и крики на улице,  пошли посмотреть, в чем дело. По улице Апатова мимо института шла колонна людей, кто-то нес наспех собранные пожитки, кто-то был налегке. Вдоль колонны, подгоняя пленников, гарцевал на белой лошади немецкий офицер. Как мы потом узнали, этих людей использовали в боевых действиях под Бердянском как живую защитную стену.  Советские солдаты не могли стрелять в соотечественников, а немцы шли следом с автоматами.

Бабушка тут же сориентировалась: прибежав во двор, она собрала детей и взрослых работоспособного возраста и спрятала их в нашем доме. Дело в том, что у нас в центре дома между парадным и черным ходом была крохотная глухая комнатушка с окном, выходящим в соседний двор. Туда спрятались люди, и бабушка закрыла вход шифоньером. Во дворе остались только бабушка, она взяла на руки крохотного Бориса, моего двоюродного брата, он еще не мог ходить.

Как только мы спрятались, во двор пришло несколько фрицев. Они приказали бабушке открыть все сундуки и подвалы. Я помню, как долго немец что-то перебирал в том шифоньере, которым была загорожена дверь в наше укрытие. В комнате было много народа, много детворы по два – три года. Все стояли неподвижно. Нам никто этого не говорил, но мы, дети, понимали, что даже неосторожный вздох может привести к гибели целого двора, всех наших родственников и соседей. Я представляла, что  растворилась в темноте нашей комнатки: я – это стены, тахта, пол, я не умею говорить, не умею дышать, меня вообще нет.

Через некоторое время в воздухе запахло гарью. Бабушка открыла нас и сказала: двор горит, спасайтесь. Мама перевязала нас  с двоюродным братиком бабушкиными теплыми платками, дала сумки с документами. «Дети, бегите в балку, если все будет хорошо, я вас найду». И мы побежали в наше тайное место, туда, где прятались, когда играли в «казаков-разбойников». Этот хитрый тайник был скрыт деревьями, а двор оттуда был как на ладони. Я видела, как горит мой родной дом, как мама вынесла швейную машину, шубу и пошла еще за чем-то, но тут немец-поджигатель пустил в ее сторону предупредительную очередь. Мама плюнула в его сторону и убежала во двор к соседям. Что мы тогда чувствовали? Страх, безысходность и злость. Нет, мы не плакали, мы были взрослыми людьми.

Наш дом сгорел дотла. Остался только дальний угол, в нем висела старая бабушкина икона.

И опять настала тишина. Звенящая, всепоглощающая. Но она уже не пугала, как раньше, а наоборот, была какой-то праздничной и торжественной. Вдруг – женский крик: «Наши!». И люди, люди, вылезающие из-под руин и окопов, – счастливые, веселые.

По нашей улице, где совсем недавно гарцевал на белой лошади немецкий офицер, шла тяжелая артиллерия, шли наши солдаты – уставшие, в копоти, но счастливые и гордые. Откуда только взялись цветы. Было море цветов и огромное количество людей, как на первомайской демонстрации. Боже мой, как мы любили этих чумазых дядечек и их страшные машины, разбившие и без того плохую дорогу на нашей улице.

Воздухом победы было пропитано тогда все вокруг. И пусть нам нечего было есть и негде было жить, и грядущие холода беспокоили маму, мы были счастливы, потому что жили на своей земле. Освобождение Мариуполя принесло в наш дом еще одну радостную весть – долгожданное письмо от отца. Он был жив-здоров и любил нас по-прежнему.

Потихоньку восстановили наш дом. Мы, детвора, лазали по окрестным руинам в поисках подходящего стройматериала. Очень хотелось пойти в город, там, говорили, в сквере на арке повешены немецкие поджигатели. Хотела я посмотреть, висит ли тот негодяй, который стрелял в мою маму. Но туда дорога была закрыта, а вскоре произошел случай, после которого нас вообще перестали выпускать за пределы двора.

Это было в доме отдыха завода «Тяжмаш», тогда его по старинке называли «Белая дача». Моя тетя Василиса там работала озеленителем, а мама ей помогала. Мы, их дети, были рядом. Дом отдыха пострадал от бомбежки, в руинах мы играли в прятки. Мой брат увидел красивую елочную игрушку, застрявшую в щелях пола.  Рассматривая и передавая друг другу, мы понесли нашу находку мамам. К маминому счастью, этот подарок до них не дошел. Нас увидел сторож, глянул на наш трофей и побелел от страха. Это была «лимонка», а колечко, за которое мы собирались вешать «игрушку» на елку, оказалось чекой. Сколько еще таких «игрушек» унесли жизни тех, кто не воевал…

Материал подготовили Елена КЕНИГ и Лилия ГИДНЕЙ.

Октябрь, 2007 год.