Имя этого человека вошло в историю Мариуполя, зафиксировано в книгах о городе: он был среди первостроителей «Азовстали», многие годы возглавлял местный филиал Гипромеза. Этот мудрый человек отличался высоким нравственными качествами. Приведу лишь один пример. Будучи управляющим Гипромезом, Рувим Давидович в первые послевоенные годы, живя в чрезвычайно стесненных жилищных условиях, отказывался получить квартиру, которую ему многократно предлагали, потому что считал сослуживцев еще более нуждающимися и каждый раз уступал им свою очередь. В конце концов он согласился взять ордер, но лишь после того, как ему персонально выделили жилплощадь, не входящую в число квадратных метров, выделенных работниками Гипромеза.
Рувим Давидович был кавалером трех орденов Трудового Красного Знамени и ордена «Знак Почета», состоял в партии с 30-х годов, но пенсию получил по тогдашним временам 120 рублей (в те годы некоторые категории уже получали 132 и более). Он обратился к тогдашнему министру черной металлургии СССР, с которым много лет сотрудничал и лично общался. Я читал ответ министра: он слегка отличался от стандартных бюрократических отписок, но – «не положено». Друг – министр не захотел и пальцем о палец ударить, чтобы выхлопотать персональную пенсию человеку, несомненно ее заслужившую. «Не положено».
Рувим Давидович к этому отнесся с философским спокойствием. Он был убежденным коммунистом и прожил свою жизнь как настоящий коммунист, — честно. Его представления о честности и чести, о справедливости выглядели старомодно на фоне того, что творилось в годы брежневского застоя, но другим Рувим Давидович быть уже не мог. Он показывал мне письма, которые отправлял в ЦК КПСС и в «Правду», возмущаясь проявлениями антисемитизма и наивно недоумевая, почему партия не ведет борьбу с таким позорным явлением.
Он был убежден, что в катастрофе, постигшей европейское еврейство, виновата не только Германия, но и все великие державы. «Не посмел же Гитлер применить химическое оружие», говорил Рувим Давидович, когда США и Англия заявили, что в таком случае они зальют Германию химическим ядом. Если бы такое же предупреждение было сделано и на счет евреев, фашисты не осмелились бы уничтожить шесть миллионов.
Он с не проходящей горечью, терзался тем, что в день, когда немцы вошли в Мариуполь, он, эвакуировавшийся последним азовстальским автобусом, не сумел вывезти своих родственников. Все они погибли в противотанковом рву у Агробазы. Вопреки вполне справедливой поговорке о времени, которое залечивает любые раны, Рувим Давидович и через многие десятилетия ощущал боль утраты, как в тот день, когда узнал о трагедии мариупольского еврейства. Он много сделал, чтобы увековечить память невинно убиенных, и я горжусь тем, что оказал Рувиму Давидовичу посильную помощь. Благодаря ему не прервалась традиция каждое предпоследнее воскресенье октября организованно выезжать к братской могиле многих тысяч мариупольских евреев, жертв фашизма, чтобы почтить их память. Он это делал в годы, когда местные власти не скрывали своего враждебного отношения к подобного рода акциям.
В последние годы своей жизни он часто звонил мне, звал к себе в гости. Тогда он и дал мне прочитать свои воспоминания. Они показались мне содержательными. Особенно заинтересовали меня страницы, посвященные быту еврейской земледельческой колонии Красноселка, откуда Рувим Давидович Чарфас родом. Я был тогда глубоко убежден, что подобные воспоминания в советских условиях не имеют никаких шансов быть опубликованными, и счастлив, что дожил до времени, когда могу их – пусть в отрывках – довести до читателя. С любезного разрешения Якова Рувимовича и Семена Рувимовича, сыновей Рувима Давидович а Чарфаса, включаю в эту книгу отрывки из упомянутых воспоминаний их отца, относящихся к быту и жизни еврейских крестьян Приазовья.
Ценность этих мемуаров, помимо прочего, состоит, на мой взгляд в том, что отражают они более поздние годы, чем изданные в свое время и использованные мной источники. Кроме того, мне известно, что Рувим Давидович не был знаком с книгами о еврейских земледельческих колониях Екатеринославской губернии, и, следовательно, повлиять на его описания колонистского быта эти источники не могли.
«О ДЕТСТВЕ МАЛО ИНТЕРЕСНОГО МОГУ РАССКАЗАТЬ…»
Из воспоминаний Р.Д. Чарфаса.
Семья была большая – 9 человек.
Мать всегда была обременена многочисленными заботами по дому, по хозяйству, не было у нее времени заниматься детьми, как ей хотелось. Будучи занятой с раннего утра до поздней ночи, она через силу уделяла внимание детям, кормила, поила, а перед сном и сказочку одну и ту же рассказывала: о медведе, который в отсутствие родителей обманом привлек к себе деток, проглотил их, затем продолжала со всеми подробностями, как медведя поймали, вскрыли живот и детки вышли целыми, невредимыми. Нам эта сказка так нравилась, что могли ее слушать много раз, просили повторять ее, и мама, бывало, нехотя, из-за усталости, не отказывала в этом деткам.
Уставшая за большой трудовой день, мама часто засыпала, не закончив сказку, впадала в забытье.
Об игрушках не могло быть и речи. Покупать их – денег было жалко тратить, т. к. нечем было покрывать более необходимые расходы.
Девочки делали куклы из тряпок, разных лоскутков ткани, мальчики делали мячики из шерсти линявших коров. Мы тоже делали такие мячики. Они были упругими настолько, что можно было ими играть, хотя значительно уступали настоящим резиновым.
Дети дошкольного возраста всю зиму сидели дома, не выходя на улицу, из-за отсутствия, главным образом, обуви, также теплой одежды. Если кому и надо было выйти, то стояла одна пара большого размера обуви общего пользования.
Игрались в доме, смотрели через маленькие окошки и мечтали быть свободными, как птички, пролетавшие или прыгавшие в поисках корма на свободных площадках во дворе; зато с наступлением долгожданной весны, получали мы свободу бегать вдоволь.
Только снег прошел, пригрело солнышко, появились тропинки – мы босиком бегали, играли в жмурки и в другие неприхотливые игры.
Хаты в нашем селе были саманные, крытые соломой или очеретом. У нас было совсем бедное жилье – землянка с низкими потолками, с маленькими комнатками, было тесно.
Дети спали на кушетках, которыми днем пользовались для сиденья. Мы с братом Товием спали на кушетке с приставленной скамейкой. Было жестко, но привыкли и спали крепко. Постель была очень примитивная.
К концу зимы, когда коровы отеливались, «младенца» теленка брали в дом на одну-две недели, пока окрепнет . В это время становилось весело и грустно. Когда он делал свои естественные дела, нужно было успевать подставить миску или ведро. Очень это была неприятная обязанность, но выполняли ее беспрекословно. Слово родителей было веское и обязательное, возражать не приходилось.
Представляю себе, что сказали бы мои дети или, вообще, современные дети, если бы вменяли им в обязанность подобные поручения?
С начала весны, когда подсыхало, выпускали из небольших загородок в хлебе телят.
После тесной загородки, оказавшись на просторе, телята стояли, вначале тупо озираясь, затем, как рванут в сторону — и бежать, задравши хвосты, бывало, до упаду на передние ноги. Мы за ними вдогонку, но напрасно. Догнать их было невозможно.
Надо было видеть восторг и радость детей и животных – это запомнится навсегда.
Пишу об этом эпизоде не потому, что он так интересен сам по себе, хочу показать, что, если находишься долго в тесноте, духоте — возникают одинаковые чувства свободы, как у маленьких «человечков», так и у маленьких животных, а также показать, как мало уделялось нам внимания со стороны взрослых и мы находили интерес использовать любые возможности для развлечения, не брезгуя играми с телятами, котятами и собачками.
Питались мы неплохо. Ели вдоволь молочные продукты, были свои куры, утки, гуси, индейки, так что было что есть, но с одеждой, обувью было плохо.
Носили перелицованное, перешитое, с латами на сидении и на коленях, еще и разноцветное, т. к. не всегда было чем латать.
Обувь начали приобретать для детей школьного возраста на вырост, на годы, и берегли эту обувь, как драгоценность. Мы сами ее частенько мазали дегтем и ходили, поднимая ноги, чтоб не стерлась подошва.
Попробовал бы кто-нибудь из нас шаркать ногами или прокатиться по льду на виду у отца или старших членов семьи – жди неприятностей или еще больше. Была дисциплина.
Летом ходили босыми. Ноги были пораненными, подошва твердая, натоптанная, так что песчинки, камушки, трава сухая, стерня не особенно чувствовалась. Бывало, и калечились то стеклом, то колючкой, то гвоздем. Такие случаи не проходили незаметно.
Помню, однажды, у меня на пятке образовался нарыв, после пореза ее стеклом. Пятка распухла, кожа вздулась под давлением гноя, было нестерпимо больно. О том, что при такой инфекции (земля, грязь) можно было заболеть столбняком, никому и в голову не приходило, а если б и подумали об этом, то все равно противостолбнячного укола невозможно, некем и негде было сделать.
Вообще, знали, что есть такая болезнь – столбняк, но никто не знал, то следует предупредить развитие ее противостолбнячным уколом.
Не было в селе не только врача, но и фельдшера. Судьбу решали бабки и молитвы.
Когда не было сил переносить боль, мама взяла ножницы, конечно, без дезинфекции их, разрезала гнойный наплыв, гной брызнул, в обильном количестве вышел и продолжал еще долго выделяться. Мама прикладывала сметану к ране, и так все благополучно закончилось.
Так в старину обстояло дело с медобслуживанием. Случалось, что болезнь завершалась неблагополучно, даже хуже, смертельным исходом, говорили: это от Бога, воля Божья, судьба и т.д.
Как я уже говорил выше, питание было сытное, но овощи, фрукты недостаточно потребляли, поэтому авитаминоз имел место среди детей.
Никто не знал и не понимал, что такое витамины, и что они необходимы для полноценного питания.
Благо, мы сами спасались своим чутьем, жадно ели сочные травы-катран и др., буквально, паслись. Знали ядовитые травы – блокоть и др. и обходили их.
Далеко ходить не приходилось. Село наше было небольшое – 90-100 дворов. Недалеко за пределами двора – поле, балки, ставки и другие прелести природы.
Так было нам раздолье и свобода действий. Ходили мальчишки стайками, и дома никто не беспокоился, где мы и что мы, знали захотим кушать — придем.
Упрашивать кушать родителям не приходилось, аппетит был всегда отличным, не так как теперь это бывает с детьми в материально обеспеченных семьях второй половины 20-го века.
Воспитание было строгое, возражений не могло быть. Когда заходили соседи или другие посторонние люди, мы немедленно удалялись, знали свое место. Родители с нами не беседовали, не убеждали, а приказывали, и все выполнялось.
Нам ничего интересного не рассказывали, и мы ничего не спрашивали: «почему, да от чего».
Мы знали, что нам не ответят, да вряд ли могли бы ответить старшие. Родители были неграмотные, с трудом умели расписаться; всегда заняты трудом.
Вообще взрослые сами не знали, что делается на белом свете, какие есть государства, их границы, короче говоря не имели представления об истории, географии и др. знаний, чтобы поделиться или рассказать детям.
Верили мы небылицам, не сомневались в их правильности и действительности.
Мы наивно верили, в частности, я был убежден, в возрасте 5-6 лет, что там, где небо сходится с землей, — горизонт, летают ангелы, что их можно близко видеть, добравшись туда, но казалось, что это далеко, и, когда подрастем, доберемся к этому.
Когда я увидел удаляющуюся подводу, то завидовал человеку-ездоку – он-то увидит все.
Поди, скажи об это ребенку из детсада теперь, он тебя засмеет.
Он знает, что есть города и Москва есть, а мы ничего об этом не знали.
Помню, как в 1915 г. через наше село проехало начальство в открытом автомобиле. В это время люди на токах молотили, были за пределами хат. Услышав рок мотора, все выбежали к улице, смотрели на это диво – подвода – без лошадей едет.
Я сам был под этим впечатлением, не мог понять, как это может быть. Об этом долго говорили потом.
Вспоминаю, как один односельчанин приехал из Александровска (Запорожье) и рассказывал, что сам видел подводу, быстро катившую без лошадей. Тогда его посчитал малоумным.
Один из слушателей сказал: «Люди, не верьте ему. Не знаете этого брехуна, он вам не такое расскажет, только слушаете его».
«МЕДИЦИНА В КРАСНОСЕКЕ»
Из воспоминаний Р.Д. Чарфаса
Один из наших односельчан (забыл его фамилию) как-то умудрился выехать далеко за пределы села. Помнится, что он поехал, как «мешочник», т.е. повез несколько пудов муки в голодные края.
Возвращаясь домой, он заболел на одной из станций и едва добрался домой в самом разгаре болезни сыпного тифа.
Кто в это время понимал об опасности заражения, о профилактике и других предупредительных мерах против этой болезни? Никто. Ну, а если кто и сообразил бы, что необходимо изолировать больного, то совершено не было для этого условий. Обстановка была напряженная. Люди тесно общались, ночевали друг у друга. Была в полном смысле слова антисанитария.
Люди редко купались, а большинство не купалось. Белье было изношено, у многих и такового не было. Можно себе представить, какие были благоприятные условия для распространения болезни.
Пошел тиф, из дома в дом. Буквально, в течение недели, месяца жители всего села слегли от млада до старого.
Наша семья вся заболела сразу, за исключением меня и мамы. Создалось острейшее положение. Ни врача, ни фельдшера, никакой медицинской помощи.
Наша соседка Феня Езерц в молодости была младшим медработником, и у нее сохранился термометр или, как его называли, градусник.
По просьбе она приходила, мерила температуру и многозначительно с важностью называла ее. У наших больных: у отца, братьев и сестер температура превышала 40°.
Конечно, никто не понимал, что значит 36° или больше градусов. Феня Ерзец пояснила и старшие понимали, о чем она говорит.
Я не смог постигнуть смысла ее слов, но преклонялся и с восхищением смотрел на пожилую женщину, которая с напряжением, без очков, всматривалась в стеклянную палочку и что-то заумное гласит: «Температура», слово непонятное и трудно выразимое.
И без термометра было понятно, что положение тяжелое, опасное. Но чем лечить?
До войны 1914 года был у нас фельдшер, у которого в избытке была касторка. Он применял ее для всех случаев болезни, особенно болезней детей. Разные пузыречки с лекарствами еще сохранились в доме, где он жил.
Касторка была крайне необходима для больных. Болезнь не сразу валила людей в постель, сначала ломало, тошнило, а люди не поддавались.
Они трудились, хотелось кушать или нет, но ели до поры и времени и вынуждены были залечь всерьез и надолго в постель. Температура поднималась до 41° и немного выше не только потому что сама болезнь такая, что сопровождается высокой температурой, но этому способствовали оставшиеся в кишечнике шлаки. Необходимо было их срочно удалить, а чем, кроме касторки, никто не знал.
К большому счастью больных села, особенно больных нашей семьи, к нам в село поселился ненадолго пленный австриец. Это был интеллигентный, красивой наружности, доброжелательный человек еврейской национальности. Он говорил по-немецки, плохо по-еврейски, но можно было все понять. Он говорил, что в армии он был по медицинской службе.
Особенно он благоволил нашей семье и часто, подолгу у нас находился. Он пошел в квартиру, в которой находилась аптечка нашего довоенного фельдшера, и обнаружил некоторые медикаменты, полезные для больных тифом. Обнаружил также баночку с касторкой. Это было спасением для старшей сестры Сарры, которая находилась в очень тяжелом состоянии. Касторка помогла. После очистки желудка наступило заметное улучшение и со временем выздоровление.
А как же быть с остальными больными, у которых такое же положение? Касторки больше нет. Тогда этот австриец предложил пользовать вместо касторки подсолнечное масло.
Такое масло было у всех, и пошло в ход лечение. Это было, безусловно, спасением для многих жителей нашего села. Побыл австриец у нас месяца два и куда-то уехал, возможно, домой в родную Австрию. С благоговением и сейчас вспоминаю о нем.
Откуда он к нам прибыл, при каких обстоятельствах – никто его не спрашивал, и он ничего об этом не сказал. Возможно, это был один из таких австрийцев, какие у нас гостили в начале 1918 г., на пасху.
Это были главные австрийцы еврейского происхождения, которые в количестве, примерно, 20 человек прибыли из соседних украинских сел на праздник пасхи. Они организованно, с разрешения их хозяев, проявивших уважение к их религиозным чувствам, отлучались на неделю на праздник.
Они пришли в синагогу и представились. Нарасхват их взяли наши односельчане.
Отцу посчастливилось взять двоих. Пригласить к себе задержавшегося путника на праздник, считалось богоугодным делом.
Взяли они молитвенник и пошли в синагогу. После был, как положено, праздничный обед и всякие разговоры. Затем пришли к нам австрийцы, остановившиеся неподалеку от нас. Помню громкий их разговор с бранью в адрес Вильгельма, царя германского.
Один среди них был чех, тоже еврейской национальности. Сам коренастый, среднего роста, такой злой, что краснел, лицо его косилось, когда он ругал мадьяров, употребляя часто слово «мадьярембо».
Так прошли первые два дня праздника. Еврейская пасха продолжается восемь дней, из них в первые два дня и последние два дня запрещается работа.
Промежуточные 4 дня тоже отмечаются, но разрешается трудиться.
В один из этих дней, погода благоприятствовала, выехали в поле отец, брат и наши гости. Они рады были чем-нибудь помочь. Выехали сеялкой, начали посев, откуда ни возьмись туча, пошел густой снег.
Уехали в поле весной, а вернулись зимой, такой был снег.
Кончился праздник, гости уехали. Мы так к ним привыкли, что жаль было с ними расставаться, так же, как и с австрийским медиком, нашим спасителем в тяжелые дни эпидемии тифа.
Я уже писал, что вся семья слегла, только я и мама выдержали натиск эпидемии и держались на ногах. Это было чудом, как говорила мама, сам Бог помог.
Было хозяйство: лошади, коровы, телята, птица. Всех надо кормить, поить. Было очень холодно, февральские морозы были сильными.
Вода в нашем дворе не было, т.к в выкопанном колодце была очень горькая вода, животные ее не пили. За 3 дома от нас, у хозяина Мезнаима на огороде был колодец с водой горьковатой, но животные привыкли к ней и пили ее. Многие хозяева пользовались водой из этого колодца, и мы тоже.
Для питья пользовали дождевую воду, делали запасы, зимой растапливали снег. В 1.5-2 км от села был колодец, где брали хорошую питьевую воду, когда истощались запасы дождевой воды.
Приходилось мне в возрасте 11 лет возить воду от соседа на санках в высокой двадцативедерной бочке.
Набирал воду, с трудом доставал верх бочки, которая была значительно выше моего роста. При этом часть воды не попадала в бочку, а проливалась и на меня. Так, несколько раз в день привозил воду, чтоб обеспечить животных питьем и кормом (мешанки для лошадей и др.).
Заходил в дом, как ледяная глыба, весь во льду, образовавшемся при попадании по мне переливавшейся воды.
Так день за днем больше месяца приходилось мне вести самому хозяйство, пока поднялись больные отец и другие члены семьи.
Мама была занята по уходу за больными и по другим домашним делам. Мне помочь она не могла, ей доставалось и так.
Мы с мамой ждали своей очереди заболеть, но нас эта участь миновала. Мы не заболели. Мама говорила, что я никогда не болел, с самого дня рождения, видимо, была большая сопротивляемость организма.
Несмотря на такие тяжелые условия, без должной медицинской помощи был только один смертельный исход. Умер дядя Борис – папин брат в возрасте 38 лет, оставив кучу детей.
Конечно, этого могло не быть, если бы была медпомощь. Он ушел из жизни без времени.
Жители села были крепкими, здоровыми, почти никогда не болели.
Если что и случалось, занемог кто-нибудь, то бабка «помогала», даже зубная боль «прекращалась» после заговаривания, настолько верили в магическую силу доморощенных средств и заклинаний. Наша мама не была бабкой-лекарем, но прославилась лечить горловые болезни у детей.
Часто мамы приводили детей для лечения горла. Мать, бывало, посмотрит, прижмет дитя к себе, засунет указательный палец (конечно, недезинфицированный) в горло и выдавливает там, так называемые завалки.
Это сопровождалось криком ребенка, который бросался, вырывался, но мама его крепко держала, делала свое дело, и это помогало.
В таких тяжелых случаях, когда кто-нибудь тяжело заболевал, уже в безнадежном состоянии совершали в субботу специальную молитву, прибавляли еще одно имя «Хайям», т.е. жизнь к основному имени, получалось Хаим-Бер, Хаим-Аба и т.д. Это должно было помочь, помогало, славили Бога, умирал – так было Богу угодно, роптать нельзя.
Тяжело было людям без медицинской помощи. Люди умирали без времени, в великих мучениях. Люди умирали от приступов гнойных аппендицитов, от ущемления грыжи, от разных урологических и желудочных болезней. Никто не знал, что может быть спасения при хирургическом вмешательстве, да и таких возможностей не было, чтоб воспользоваться им. Это в теперешнее время, когда двери поликлиник и больниц открыты для всех, бесплатное лечение, квалифицированные консультации, а тогда кто имел возможность лечиться?
К тому же, люди привыкли к такому положению и считали, что иначе быть не может.
Болит живот – принимай касторку – панацея от всех болезней брюшной полости. Но по поводу аппендицита такое «лечение» противопоказано, кто об этом знал? Никто, кроме Бога.
Только он мог помочь, но когда жизнь заканчивалась воспалением брюшины, прободением язвы и др., то говорили: болячка задавила, недостоин был больной Божьей милости.
Диагноз был один – болячка. Старики, умиравшие из-за отсутствия медпомощи, полагали, что так должно быть, что истекли их годы, их жизненные силы и безропотно уходили из жизни.
Когда наш дядя старый Берл Тевье, умирая от гангрены ноги, стонал, то его друг, ровесник – старый Брозгаль успокаивал: «Реб Берл Тевье, зиндикт нит», т.е. не греши, Бог милостив.
Дядя Берл Тевье, всполохнувшись в отчаянии, ему ответил: «Нет, нет, что ты, я не грешу, мне только очень больно».
От гангрены дядя вскоре умер и до последней минуты жизни уповал на Бога. Таково было старое время.
Лев Яруцкий