Публика, по терминологии того времени, с нетерпением ждала новых картин Куинджи. Вскоре после «Ночи на Днепре» он выставляет второй вариант «Березовой рощи». Снова при ламповом освещении. Ошеломляющее впечатление, произведенное этой картиной, хорошо описано К. М. Быковским. «Такая давка, писал Н. Александров, какая была в последние два дня, бывает только во время крестного хода возле святой иконы. Наплыв такой, что Куинджи приходится поминутно просить кассира приостановить продажу билетов».
Из Парижа Тургенев пишет Д. В. Григоровичу: «Очень радуюсь тому, что Вы говорите о новой его картине, желаю ему всяческих успехов: нельзя ли прислать хоть ЭТУ на выставку сюда. Срок, как вам известно, 18 (6) марта, ни часом позже. Вы знакомы с Демидовым; не уговорите ли его для собственной же пользы? А пребывание «Ночи на Днепре» в Париже все-таки приготовило пути…»
Горнозаводчика и коллекционера П. П. Демидова Сан Донато, по заказу которого Куинджи сделал второй вариант «Березовой рощи», уговаривать не пришлось: его сделка с художником почему-то расстроилась. Но картина уехала не в Париж, а в Киев: ее купил за невероятную по тем временам сумму – семь тысяч рублей! – сахарозаводчик-миллионер Ф. А. Терещнко.
И вдруг на самой высокой ноте Куинджи закончил свою песню. Во всяком случае – умолк.
Но так ли уж вдруг?
Сколь громок ни был восторг публики, но он-то, Куинджи, отлично понимал, что второй вариант «Березовой рощи» — это не более, чем вариации на тему первого, а не движение вперед. А «Лунная ночь на Дону», хоть тот же Терещнко, поколебавшись, все-таки купил за нешуточную сумму, при всей ее поэтичности, тоже не шаг вперед, а перепев «Ночи на Днепре».
Он понимал также, что слово «фокус», которое слышалось в выставочном зале, может стать для него роковым. То есть он в погоне за новыми эффектами, новыми «фокусами», а их наскрести удастся не так уж много, может и впрямь превратиться в фокусника и тогда – прощай, искусство.
Когда я думаю о душевном состоянии Архипа Ивановича начала 1880-х годов, мне вспоминается чувство, с каким я читал публиковавшиеся в 1950-е годы главы поэмы А. Т. Твардовского «За далью даль». Автор всенародно любимого «Василия Теркина» повествовал о своем творческом кризисе, который испытал по многим причинам, в частности потому, что после созданного им во время войны шедевра требовалось следующим произведением превзойти его.
Беда не тогда, рассуждает Твардовский, когда поэт в безвестности и бедности «готовит людям свой подарок». И не тогда, когда по первому выходу критика начнет править неправедный суд, а жена поднимет «вопросы хлеба и пшена».
Она придет в другую пору,
Когда он некий перевал
Преодолел, взошел на гору
И отовсюду виден стал.
Когда он всеми шумно встречен,
Самим Фадеевым отмечен,
Пшеном в избытке обеспечен,
Друзьями в классики намечен,
Почти уже увековечен,
А хвать писать –
Пропал запал.
Куинджи был уже «отмечен» людьми – не Фадееву чета: титанами, чье бессмертье вне всякого сомнения. Можно сказать: всеми порядочными людьми эпохи.
Он взобрался на такую гору, что все его завистники пигмеями копошились где-то внизу, у ее подножия. Но требуется подняться еще выше, и силы у него есть, но где она, та вершина, которую он готов штурмовать?
Этого Куинджи не знал.
На смертном одре он скажет: «Перед вами лежит Куинджи, смотрите: он весь здоров! Вот мои мускулы… И только здесь что-то, только в груди…»
Ему было сорок с небольшим, его здоровье казалось окружающим несокрушимым, он нарастил мускулы невероятной мощи. Но не хватает этого «что-то», и где найти пути к новой вершине, более высокой, чем та, которую он уже взял? Он готов приложить все силы, чтобы взять эту вершину, чтобы «не быть у прошлого в долгу, не говорить: я мог когда-то, а вот уж больше не могу».
Не знаю, правомерно ли объяснять творческий кризис художника в 80-е годы 19 века тем, что испытал другой художник – великий русский поэт – в 1950-е. Но таков факт моей биографии: пережитое Куинджи воспринимается мной через драму Александра Трифоновича Твардовского, младшим современником которого мне выпало быть.
Архипу Ивановичу заказывают авторские копии его прославленных картин (Твардовскому тоже подсказывали варианты продолжения «Василия Теркина»), сулили хорошие деньги. Куинджи взялся было за это нехитрое, непыльное, как говорят в наши дни, но денежное дело. Однако вскоре забросил кисти. Только ли потому, что уже был «пшеном в избытке обеспечен»? А не потому ли, что «пропал запал»?
Посмотрите на хронологию его картин, составленную посмертно и отчасти приблизительно. Между 1882 годом, когда в последний раз он вышел на публику с картиной «Днепр утром», не очень-то продуктивным годом, и 1885-м – ни единого полотна, ни малейшего этюдика, ни крошечного эскизика. Голо.
Может, и впрямь «пропал запал»?
Куинджи в это время занялся «деланием денег», но не кистью пейзажиста. Он бросился в предпринимательство и коммерцию, потому что не писалось. Или не писалось, потому что весь был поглощен «деланием денег»?
Во всяком случае, завещание Куинджи зафиксировано у него весьма крупное по тем временам состояние. И вполне закономерно возникает вопрос откуда такие деньжищи?
Лев Яруцкий